Юрий Асланьян - Последний побег

— Об этом закрытом весь мир знает, — сказал Алексей неожиданно и, как ему показалось, дерзко.

— Тем более обидно, если он останется без такого престижного диплома, — очень точно отреагировал на нервный выпад Василий Васильевич. И приветливо осклабился.

Алексей посмотрел на стрелки ручных часов — и удивился тому, что они не стояли все это время на месте. Он уже не был уверен, что выйдет отсюда, скорее всего, его вывезут в черном автозаке или в белой машине «скорой помощи». Или другое — в подвале наверняка имеется бетонная келья для чернеца-летописца. Он будет сидеть там и слышать пистолетные выстрелы, ведь за стенкой обязательно должен быть тир. Чтоб арестованные слышали, как расстреливают соратников. Ну, не арестованные, а взятые под стражу, задержанные. И давно уже никого не расстреливают — по крайней мере в подвалах.

— Что? — вздрогнул Алексей.

По рукам со скорым потом прошла знобящая дрожь. Чекист по кличке Василий Васильевич, заоравший на Алексея, смотрел весело и как бы придурковато. Он не мог скрыть восторга, когда наконец-то заговорил своим природным языком: сплошной мат, одна матерщина, дерюжная материя, диалектический материализм.

— Мы тут, бля, корячимся, со шпионами перестрелки ведем, а он, бля, брошюры читает! Кто дал тебе это, я спрашиваю?

— Что дал? кто мне дал? — не понял Алексей начальника.

— Похоже, пацан, у тебя температура поднялась, — тихо заметил Виктор Петрович, не мигая конвоирским взглядом, пугая сомкнутым ртом, как запечатанной ночной телеграммой.

— Я спрашиваю, кто тебе дал литературу, в которой фальсифицируются польские события?

— Никто, я покупал и читал «Трибуна люду».

— Владеешь польским? Так же, как французским?

— Достаточно, чтобы читать газеты.

— Только одно не сходится, — снова подал свой телеграммный голос Виктор Петрович, — в «Трибуна люду» этой информации нет — мы проверили, пацан. Ты где это взял?

— Что я взял? Я вас не…

— Заткнись! — раздался свежий и чистый, как крапива после дождя, голос самого молодого контрразведчика.

Алексей так удивился, что сразу выполнил приказ. А Виктор Петрович заулыбался, будто удовлетворившийся пидар, — он, вероятно, увидел, что на уровне второй глубины рефлексии Алексей Стац понял, насколько свободно презирает его этот уполномоченный властью ровесник. И на какой этаж он, Стац, опущен, как в скоростном лифте.

— Я читаю и наши газеты тоже — «Правду», «Комсомольскую правду»…

— Ты еще скажи — «Пионерскую», — кивнул Виктор Петрович.

— Ведь еще Ленин учил читать буржуазные газеты…

— Уже ближе! Говори, где берешь буржуазные газеты?

— Нигде не беру…

— Тогда ты что, «Правду» называешь буржуазной?

— Да что вы? — пошла у Стаца голова винтом. — Разве правда может быть буржуазной… или пионерской…

— Или пролетарской! — обрадовался Виктор Петрович. — Еще ближе — это уже можно не только записать, но и подписать. Ехать тут недалеко — в Перми живем. Правильно я говорю, товарищ майор?

— А там мы не таких обламывали, — согласился Василий Васильевич.

Алексей видел за окном полуденное небо. Ему очень хотелось очнуться в кресле какого-нибудь большого самолета, пересекающего часовые пояса, как газоны.

Вельяминов прошел мимо зарешеченных окон в торце здания — желтого, как дом умалишенных. До революции в нем находилось губернское правление — высшее исполнительное и полицейское место губернии. «Это здание построено в стиле неоклассицизма, — услышал он, как говорил за спиной экскурсовод — а сейчас в нем находится… О, извините, я забыл, что в нем находится, — пройдемте дальше!»

А дальше, за трамвайной линией, мерцал голубыми парадными елками сквер перед Пермским театром оперы и балета. В центре зеленого пространства стоял черный памятник вождю. «О вы, мундиры голубые, и ты…» Вельяминов любил Лермонтова.

Он поднялся на второй этаж центрального почтамта и достал из кармана документ, украшенный золотым гербом. Ведь Ольга обещала писать — «Москва, Москва, люблю тебя — своим рабоче-крестьянским в малиновом фантике…» Вельяминов вообще знал классическую поэзию. Он подошел к окошку, где выдавали корреспонденцию до востребования, — неделя уж прошла, как покинул палубу теплохода. Какая неделя — две скоро будет! Женщина в халате цвета сургучной печати раскрыла документ и со скоростью иллюзиониста стала перебирать конверты в третьей сверху ячейке ящика, стоящего на столе. О-о! не забыла — письмо и паспорт лежали перед ним, как подарок. И он пошел, на ходу отрывая кромку конверта.

— Молодой человек!

Мастер оглянулся — он еще оглядывался на эти слова: женщина протягивала в окошко руку с конвертом. Козырная масть пошла — каку Харитонова в мастерской.

— Спасибо! — поблагодарил он, поторопившись, чтоб не задерживать стоящих в очереди людей. Напрасно поторопился.

— Да подождите, молодой человек! — окликнул его тот же приятный голос: … третье, четвертое, пятое, шестое, седьмое письмо — на лакированной поверхности барьера лежали белые, как туристические теплоходы, конверты.

— Вы, наверное, артист? — спросили из очереди.

— Да, в цирке работаю — клоуном.

— Дай хоть одно, — попросил стоящий за спиной мужик, — уже месяц сюда хожу!

— Не ходить надо, а плавать, — задумчиво ответил Юра, — на теплоходе. Самое главное — попасть в нужный пролет моста.

На скамеечке у голубых елочек он подсчитал точно — получилось по одному-два письма в день. Эпистолярный роман, многосерийный… Как теплоходная любовь ночью.

«Здравствуй, свет мой, сокол ясный, красно солнышко! Здравствуй, дорогой мой возлюбленный!

Юрка, клещ ты этакий! Я бросаю каждое свое письмо — как в бездну… Из-за рассеянности приходится писать по два раза в день. А ты, наверное, думаешь, когда я перестану быть столь добросовестной? Змей ты этакий… Какие мужчины за мной ухаживают! Тут меня пытался обольстить доктор — радиолог, но он мужчина из нашей группы, а это не опасно.

Ничто меня не радует… Хоть я и покинула Пермь с легким сердцем, потому что знаю: ты меня ждешь. Любимый мой, не поддавайся проискам… Береги себя, не увлекайся чрезмерными возлияниями. И возжеланиями. Я тоже берегу свои эмоции до возвращения. Ты мне веришь? Не веришь? Клещ… Я тут получаю массу информации.

Столица тлетворно влияет на меня — хочется учиться, учиться, учиться! Я уже привыкла к московскому времени, только утром вставать не хочется, хоть и позднее на два часа.

Вчера ездили в Кремлевскую больницу, знакомились с оборудованием. Я бы хотела там умереть — с тобой. Сегодня поедем в какой-то хирургический центр, где хорошо режут людей, а потом…

А вечерами я никуда не выхожу, читаю Гиляровского. Ты мне веришь? Ну когда же ты приедешь? Каждое мое слово — это огромная концентрация желания! О-о-о, целую тебя! Твоя Ольга».