Юрий Асланьян - Последний побег

«Если бы эти козлы знали, что я заплачу им целых пять рублей! — с нежностью подумал он, в очередной раз опуская руку, — таксисты, хамское сословие, мотовилихинское быдло…»

Вельяминов узнал место с третьей попытки — по этому шоссе таксисты мчались из аэропорта к центру города (и в таких случайных клиентах, как он сегодня, не нуждались). Точно-точно, за дорогой — ипподром, республиканский.

И вдруг не там, а где-то дальше, глубже, на самом подкорковом уровне, он засек световые сигналы, четыре горящие лампочки — фары и два верхних габарита на фургоне. Огни надвигались по самой кромке шоссе, подозрительно снижая скорость. И Вельяминов, еще не определив угрозу словом, с прыжком бросился в сторону — к подъезду ближайшего дома. Ему, суровому спортсмену, казалось, что он бежит быстро, достаточно быстро, — до тех пор, пока не услышал за спиной громкое, поганое и радостное дыхание.

Вельяминов остановился — и на плечо легла белая, липкая ладонь преследователя.

Повернувшись, Юра увидел, как расползается в мокрой улыбке лицо высокого милиционера. Не человек это, отметил он, а торжество разума во Вселенной, Будда.

— Пошли-ка туда, пиздюк импортный! — кивнул сержант в сторону машины с кубической камерой специальной хозяйственной медицинской службы.

«Ублюдок», — успел подумать Вельяминов.

— Что ты сказал? — спросил изумленный мент. — А ну пошел…

Оказывается, Вельяминов подумал вслух. Две железные ступеньки он преодолел без посторонней помощи.

В тусклом электрическом свете не разглядеть было лиц мужчин и двух, похоже, что женщин. Сидя на деревянной скамейке, Вельяминов начал испытывать редкое для себя чувство омерзения — и только позже понял, откуда оно появилось. Вероятно, оно было вызвано той самой открывающейся дверью кабины. Ведь Вельяминов был не настолько пьяным (после сна на клумбе), чтобы совсем утратить свой физиологический хронометражный механизм, выработанный годами тренировок, — ясно: мент открыл эту дверь и спрыгнул на ходу… Ясно, мент не мог не видеть, что так хорошо бежавший человек может переночевать и дома. Но он спрыгнул с подножки.

Так вот и передвигаются они по улицам города — медленно, с красными крестами на серых фургонах, поддерживая связь с генштабом по рации, вглядываясь в походки и лица идущих людей. И тихо подрагивает на дверной ручке потная ладонь с тоненькими ниточками грязи под ногтями, всегда готовая к немедленному действию.

Машина остановилась — и Вельяминов услышал, как из кабины выпрыгнули сапоги, и те, что сторожили у дверей фургона, — тоже. Не успели сигареты Вельяминова разойтись по рукам, как в салон затолкали еще одного гостя — молодого, ладного, будто пахнущего свежей сосновой стружкой. Машина тронулась, он покачнулся и, не устояв, сел на колено Вельяминова. И еще руку на плечо положил, но Юра ничего не сказал — свободного места в машине все равно не было.

— Опять посадила, с-сука, — сплюнул новенький на железный пол. И даже не взглянул на того, у кого сидел на колене. — Гнида… Десять лет ей подарил, три года — на кунгурской зоне…

Парень смотрел перед собой, будто в треснувшее и облезшее изнутри зеркало. В коммунальное Зазеркалье. «ЛЮБКА» — качалась перед лицом Вельяминова синяя наколка на тыльной стороне ладони. Кому любовь, а кому «любка», сизая голубка, разорванная юбка.

Машина остановилась на цокольном уровне. «Ниже некуда…» — прокомментировал это событие молодой человек в белых джинсах. Делегация покидала правительственный лимузин, стараясь сохранить чувство человеческого достоинства. Но двери подвала уже были распахнуты, и в помещении Вельяминову не понравилось — мало тепла, душевного света. Какое-то казенное заведение. Разве так должны принимать детей крупных партийных работников? Надо срочно доложить об этих недоработках папе.

Кабинет показался Валерке не больше одиночной камеры — два стола, стулья и несгораемый шкаф в углу. Впрочем, не всегда нужен спортивный зал, чтобы вывести человека на инвалидную группу. Куропаткин поискал глазами пепельницу и нашел — хорошую пепельницу, из литого металла.

— Закурить разрешите? — поинтересовался он, доставая из кармана пачку американских сигарет.

И тут же заметил, что милиционеры знакомы с рыночными ценами — это хорошо.

— В армии служил? — спросил высокий, сел на стул и кивнул Куропаткину — тот приглашение принял сразу, не ломаясь.

— Что-то вас интересует еще? — не ответил Валерка на вопрос, опуская горящую спичку в пепельницу.

Он обратил внимание на то, что толстый поставил свой зад на подоконник — аккуратно, как вазу с драгоценными цветами. Значит, пока бить не будут. Вероятно, бить будут потом.

— Меня зовут Григорием Васильевичем, — представился высокий, — я оперуполномоченный… И меня интересует, почему ты не подписал протокол?

— Если вы продолжаете настаивать, я могу подписать…

— Нет-нет, мы не настаиваем, — сказал толстый и, похоже, поторопился, потому что Григорий Васильевич опустил голову с выражением досады на лице — мелькнувшем, как фотовспышка.

— Свободно говоришь, непринужденно, — обронил он с усталой угрозой, — где работаешь?

— Я работаю наладчиком автоматических линий в объединении «Пермнефть». Живу по адресу: Люблинская, 33–12… На окраине города, можно сказать.

Григорий Васильевич тут же взялся за трубку телефона и набрал номер, назвал имя-отчество-фамилию, подождал и выслушал ответ справочной службы управления внутренних дел.

— Как ты оказался в общежитии?

— Простите, нас не представили друг другу, — ответил Куропаткин второму — мясному полуфабрикату, офицеру в штатском, сидевшему на подоконнике.

— Зови меня просто — начальником.

— Ну-у-у, это еще рано…

— И все-таки, как вы проникли в общежитие? — спросил Григорий Васильевич так, будто не придавал значения беглым словам — да вот, мол, бумаги в столе ищу.

Но Куропаткину один глагол понравился настолько, что он улыбнулся — толстому, но тот ответил не сразу.

«Замедленная реакция, — с глубоко скрытым сочувствием подумал Валерий. И тут же догнал сам себя: — Впрочем, этот без работы не останется, стране нужны молотобойцы, и мне достанется, один удар — и копыта в стороны…»

— Не проникли, а вошли — зашли в гости к моему другу, Геннадию Хорошавину.

Улица за оконным стеклом была так узка, что двухэтажное здание на другой стороне перекрывало собой сектор обзора полностью. Вечные студенты, знавшие историю университета лучше, чем предметы по специальности, утверждали, что при Ежове здесь находилась анатомичка медицинского факультета. Недаром эту пристройку к гуманитарному корпусу до сих пор называют аппендиксом. Смерть, говорят, тогда была более актуальной проблемой. Пристрой к гуманитарному корпусу… Вот это окна лингафонного кабинета. А теперь здесь, в стерильной ментовке, пытаются вырезать тот самый воспалившийся отросток, чтобы не доводить организм до перитонита.