Юрий Асланьян - Последний побег

На вахте никого не было. Он остановился и набрал номер того телефона, который стоял на столе Владислава Титова. И только потом понял, что аппарат вообще не гудит — поскольку кто-то аккуратно перерезал провод, как ножницами. Он свисал со стола… Чудеса в сахарном домике.

Игорь двинулся по проходу в сторону танцевального зала, свернул налево, толкнув рукой застекленную створку двери, и начал спускаться в подвал. Он остановился, сел на бетонную ступеньку лестницы, выкрашенной в красную и желтую ковровые линейки. Вспомнил голос Панченко: «Я курить в армии бросил. За казарму уходил, по траве катался, землю ел — так хотелось затянуться папироской…» Ну, вот и пришел твой звездный час, Степан Матвеевич. Он поднялся на ноги, а потом спустился в подвал и пошел по коридору направо, между абсолютно белыми и шершавыми даже на взгляд стенами. Сапожная мастерская была закрыта. Поэтому он развернулся и постучал в противоположную дверь, где находилась фотомастерская.

— Мастер, ты пленку проявил? — спросил он невысокого роста юношу, объективно взиравшего на мир глазами в круглой оправе. — Спасибо, мастер… Скажи, а ты Харитонова не видел? Увидишь, передай, что я сегодня дома.

Минут через пять Игорь вышел от фотохудожника и открыл третью дверь: спиной к нему неподвижно сидел потомок угорских шаманов.

— Как работа? — спросил Игорь человека, с кистью молившегося перед мольбертом.

— Работа? У меня умственная работа, — ответил не поворачиваясь художник, — мажешь, мажешь, а сам думаешь — о чем угодно.

— Понятно, Поленов. Если ты такой умный, скажи мне: ты Харитонова сегодня видел?

— Последний месяц я вижу только галлюцинации. Знаешь, что это такое — синдром Кандинского?

— Да, а разве Харитонов не фантом? — возразил Игорь, прикуривая от вежливо зажженной художником спички.

— Если судить по трансформации бытовой электроэнергии…

Пшеничников поднялся в изолятор, открыл дверь в комнату и услышал последнюю фразу Вельяминова:

— Мы привезли этих девочек на хату и начали пить — правда, мне пришлось очень долго опускаться до них…

— Ничего, сегодня ты будешь подниматься — с шоколадкой в зубах!

Пшеничников прошел мимо и открыл форточку. Собутыльники лежали на постелях и нагло курили, разглядывая вошедшего как очередное недоразумение начинающейся жизни. Хозяин изолятора молчал в ожидании конкретных поступков.

— Ладно, — согласился мастер оборонного завода, поставив на паркетный пол ноги в ботинках. — Как говорят в профкоме комбината обрядовых услуг, надо выполнять взятые обязательства.

Соратники по борьбе и братья по вере остановились за автозаправкой, перед металлическими воротами с ажурным кокошником, покрытым свежей зеленой краской. Вельяминов как раз успел закончить лекцию о международных отношениях и связях, объяснив разницу между отечественными и японскими презервативами.

За воротами начиналось кладбище с белой церковью, стоявшей в глубине так, что купол скрывался в густых купах столетних тополей.

Пшеничников вспомнил, что приходил сюда в мае, в пахучие и белые черемуховые холода. Он сидел на одной из широких деревянных лавочек и смотрел, как четырехлетний сын, одетый в яркий голубой комбинезон, гонялся по асфальту за голубями.

Из церкви выходили старухи, черные, сухие, как коряги сгоревшего леса, бормоча — договаривая, уговаривая, выговаривая.

— Ты подумало том, что скажешь Ему? — спросил Игорь.

— Мне не о чем думать — я пришел не каяться и просить. Молитвенный шепот, старинные фрески и жухлые цвета икон сделали святое дело — Юра Вельяминов перестал рассказывать похабные автобиографические истории. Он купил две тонкие желтые свечи, ведь это он был в долгу — правильно? — а друзья стоят по бокам, им по боку.

— Что делать? — повернулся он к Игорю.

— Идиот! — ответил тот с удовольствием. — Падай, становись на колени!

— Падай! — добавил Алексей и умело перекрестился, словно семинарист. И Вельяминов пал…

— Во дурак! — удивился Пшеничников. — Встань, а то кто-нибудь увидит — не так поймет. А поймет так, как надо, — что ты просто пьяный… Не позорь друзей.

— Сволочи! — быстро пробормотал мастер, поднимаясь с колен. Юра отошел, осторожно приблизившись к одиноко стоящей старухе.

— Мать, — обратился он к ней, — я в первый раз… Как Бога отблагодарить? Не знаю…

Старуха, оживленная вопросом, повернулась к нему.

— Поставь, милый, эти свечи к иконе Всех святых, — кивнула она головой в правый угол.

Дрожащими с похмелья руками мастер зажег и поставил свечки — каждую с третьей попытки. Потом он быстро оглянулся, чтобы подсмотреть, как молится старуха — и перекрестился, прижимая руку как можно ближе к телу, скрадывая жест, имевший какое-то смутное не спортивное содержание.

Торопливо покинув территорию кладбища, друзья шеренгой, шагая не в ногу, двинулись к знаменитому пивбару на Разгуляе — раз гуляй, два гуляй, три гуляй, хоть неделю, если здоровья хватит.

Стоя у стеклянной стенки, целый час они поднимали тяжелые кружки и подносили ко рту белые кристаллы соли. Они не спешили, поскольку знали: до ночи напиться успеют. День все равно был проигран. Встретиться договорились в шесть.

Алексей вышел из пункта А и через три часа уже был в пункте Б, точнее — КГБ. И вот вам вопрос: когда он оттуда выйдет? Виктор Петрович ответа Алексею не дал.

— Подожди здесь! — указал он на стул в коридоре, где Алексей Стац провел те двадцать минут, которые напомнили педагогу очередь в стоматологический кабинет. Тем более что он уже знал — специалисты будут удалять нерв.

…Т-образный стол, Т-очнее, расставленные Т-аким образом полированные столы дали понять поклоннику западной экзотики: смотри, враг, вот они — аскетизм, неприхотливость советских разведчиков, а также используемых пыточных средств и приспособлений. Поэтому Алексей неосторожно присел — без приглашения.

— Не сюда, — резко указали ему — уже второй раз, но на другое место, на стул в центре комнаты, где некуда спрятать руки и ноги. — Садись туда!

«Кажется, речь не пойдет даже о внештатной работе — назовем ее так», — подумал Алексей, растерянно посмотрев на того, который сразу так успел покоробить его, вернее — оскорбить.

Виктор Петрович молча опустил свой зад на стул в торце буквенной перекладины, у окна, между двойными рамами которого находилась железная решетка. Вот она — незабвенная русская тройка, сначала гоголевская, потом сталинская, а сегодня святая, как рублевская икона. Самый молодой, длинноволосый и даже в джинсах, встал и взял со стола табличку так — мимоходом, так, чтоб Алексей Стац не смог не прочитать ее крупный черный шрифт на белом: «Не входить — идет допрос». И этот уровень психологического творчества гэбистов он оценил — но позднее, а пока испытал именно то, чего образованные земноводные и добивались — предчувствие возможной деморализации личности. Нет, мол, дорогой учитель, сегодня у нас будет не обычная беседа, а допрос. Молодой прошел мимо и повесил это последнее серьезное предупреждение с другой стороны двери, как будто оно предназначалось для тех, кто еще не вошел.