Богуслав Когут - Калина

Зазвонил телефон, дежурный вскочил, машинально вскинул автомат, конфедератка слетела и глухо шлепнулась на пол.

— Ну, что там?

— Есть связь с Познанью, товарищ секретарь. — В хриплом голосе явная радость. — С кем соединять, товарищ секретарь?

— Не надо.

— Так чего же так добивались?

— Алло, дайте сто семнадцатый, местный. Магда? Это ты? Я не разбудил тебя? Ничего особенного. Чеслав еще не вернулся, они не вернулись, боюсь за него, но маме ничего не говори, спокойной ночи. Подожду еще. Чеслава. Их подожду. Спокойной ночи. Спи спокойно.

Мать плакала долго и безутешно, точно стряслось неведомо какое несчастье. А рана была неопасной, пуля прошла сквозь мышцы, не повредив кости, Чеслав даже не поморщился, когда хирург ковырял блестящей железкой в ране.

— Могло быть хуже, мама, — утешал он, улыбаясь, — могло быть гораздо хуже.

Но мать ничего не желала слушать и, обхватив голову руками, тихо и печально твердила с упреком:

— Сами лезете в пекло. Сперва Бартек, пусть земля ему будет пухом, если его кто-нибудь похоронил, сперва Бартек, мало ему было одного раза, так во второй сгинул. И тебе будет мало, достукаешься и ты, оба достукаетесь, и ты, и Кароль, совсем осиротею, такая моя судьба; неужели останешься в больнице?

— Останется, — сказал врач, — может быть заражение.

— Может, разрешите ему уйти домой? — просила мать. — Может, разрешите, пан доктор, буду возле него денно и нощно, телефон у нас есть.

— Нельзя, — сказал врач, — ни в коем случае. Вы же не ребенок.

Сгорбилась, поплелась к двери, но вернулась, подошла к изголовью, постояла с минуту, ничего не говоря, потом протянула руку, медленно, почти украдкой, словно стыдилась, погладила Чеслава по волосам, по лбу, по щекам, еще нежным, мальчишеским.

— Сынок, сынок, — шептала она, и слезы дрожали на ее поблекшем лице, стекали по морщинкам, точно капли дождя по древесной коре, и Кароль не мог смотреть на это, на дерзкую мину Чеслава, который таким образом прикрывал собственную мальчишескую растроганность, на лицо матери, в котором было столько страха и беспомощности.

— Идем, мама, — сказал Кароль, — ничего с ним тут не случится.

— Здесь — нет, — согласилась мать, еще раз жадно прикоснулась кончиками пальцев ко лбу Чеслава, и они вышли.

— Могло быть хуже, — утешал Кароль.

— Будет. Еще будет.

— Не каркайте, мама.

— Будет хуже. И с тобой тоже. Кто лезет куда не просят…

— Родиться тоже никого не просят. И тех, кто на печи отсиживается, смерть также не минует.

— Знаю, знаю. Я же ничего не говорю, все равно не послушаете, раз идете на все это, значит, нельзя иначе. Так уж я не говорю, дескать, брось это, бросьте то, все равно не послушаете. Только душа всегда болит. У тебя тоже будут дети, хоть ты и не будешь их рожать.

— Ночевать буду дома, — примирительно произнес Кароль, — хоть раз не одни останетесь.

— И обедать придешь? — обрадовалась мать.

— И обедать.

— Это хорошо. — Она торопливо семенила рядом с ним, точно не поспевая; Кароль замедлил шаг, взял ее под руку, ему пришлось немного наклониться, такая она была маленькая. — Это хорошо, Кароль, — приговаривала она. — Магда научилась делать картофельные клецки, в Малопольше не знают картофельных клецок, помнишь, но она уже научилась; Магда славная женщина, очень тебя любит и очень о тебе беспокоится; это хорошо, что переночуешь, ты должен отдохнуть, глаза сделались красные, как у зайца, как у кролика, не сердись, я оговорилась, человек — не кролик, но глаза у тебя красные, всегда красные оттого, что вечно недосыпаешь, не сердись, сынок.

— Я не сержусь, мама. Действительно, мне необходимо отдохнуть.

— Да, да. Необходимо отдохнуть. И Чеславу тоже. Теперь он отдохнет, отоспится в больнице, нет худа без добра, с его рукой ничего не случится, верно, сынок? И надо ж, чтобы именно в него попали, именно в него; никогда вас нет дома, ни одного, как прежде Бартека, так теперь вас обоих, а Чеслав еще дитя, вечно где-то пропадаете, вечно я одна, не с кем словом перемолвиться, Магда хорошая женщина, очень хорошая, но это не дочь.. Я так одинока.

— А Ксаверия, Петер?

— Этот пьянчуга — славный парень, с покойным Бартеком пошел бы в огонь и воду… — Мать говорила быстро, все быстрее, словно желая наговориться впрок, словно не верила тому, что Кароль останется дома после обеда и заночует; зазвонит телефон, и Кароль скажет: «Да, да, сейчас иду», а она снова останется одна; пригревало солнце, снег подтаивал сверху, по мостовой растекались серые лужи.

— Дотянуть бы до весны, — сказал Кароль. — Эх, если бы уже была весна.

— А что будет весной? Что-нибудь изменится?

— Все будет позади. Выборы, все.

С минуту она раздумывала, потом спросила:

— Ты боишься этих выборов?

— Нет, бояться не боюсь. Только…

— Что только?

Он не знал, как ответить, ощутил усталость, солнце слепило и размагничивало, лишало сил.

— Тяжко будет, — вздохнул он.

— Везде так?

— По-разному. В нашем воеводстве в целом спокойно, только здесь, именно здесь…

— Хотели перевести тебя на запад, — вспомнила мать. — Там спокойнее? Там не так тяжко?

Кароль не ответил. Где-то на западных рубежах воеводства, в Гожове, Свебодине, Зеленой Гуре, в городах и повятах, известных ему только по названию, тоже, вероятно, было тяжко. Но наверняка не было там стольких «Блесков», «Рысей», и «Модестов», наверняка было там меньше стрельбы, зарев и похорон. Жалел ли он, что не поехал в какой-то Свебодин, — трудно было ответить самому себе. Он не жалел, не упрекал себя, хоть порой казалось, что там, может быть, интересней, иначе, чем тут, в Кольске, который географически принадлежал к Великопольше, а экономически — если можно проводить такое разграничение — был связан с прежним Королевством Польским. Нет, не жалел, но порой охватывала какая-то тоска, какая-то беспочвенная убежденность, что там можно сделать больше, там все делается почти заново, а подымать целину куда благодарнее, чем латать старые прорехи. Не двинуть ли после выборов на запад? Он не поделился с матерью этой мыслью, этой робкой мечтой; спустя минуту она показалась ему постыдным ребячеством, уставший человек всегда мысленно подыскивает себе какое-то пристанище, а Кароль дьявольски устал; солнце все пригревало, пальто делалось невыносимо тяжелым, рубашка липла к спине.

— Жаль, что я отдал машину старосте, а то подвез бы вас, мама.

— Я люблю ходить пешком.

Магда не ждала Кароля в эту пору, обрадовалась, подставила бледную щеку для поцелуя.

— Наверно, голоден, а что с Чеславом?

— Пустяки, ничего особенного, а это что за зверь?

Под столом стоял взъерошенный и сердитый, а может, только испуганный кот, пятнистый, с забавным треугольником на носу.