Богуслав Когут - Калина

Он смотрел ей в глаза, но видел лицо Бартека, то, о фотографии, и другое — с мемориальной доски, а также едва запомнившееся, не запечатленное нигде, кроме памяти, лицо парня из леса, с офицерскими знаками различия.

— А если бы…

— Нет, нет, — усердно твердила Магда, — нет, не может быть никаких «если бы».

Если бы ее спросить, боится ли она Бартека, любит ли его, она не смогла бы ответить. Поэтому он не спрашивал.

Ее тонкие руки с длинными пальцами были покрыты голубоватыми жилками, которые, казалось, пульсировали в ускоренном темпе, — она держала эти руки на его плечах, лбом опираясь о его грудь, покачивалась, колеблясь в такт собственному дыханию; он взял ее на руки, отнес в постель, теперь она лежала навзничь, уставившись в потолок, молча, он хотел заговорить с ней, но не смел прикоснуться к ее мыслям, которые наверняка были истерзаны, болезненны, истощены внутренней борьбой; с тревогой и страхом говорила Магда о зале ожидания, а это означало, что она одинока и чужая здесь, когда-нибудь она скажет, определенно скажет, может, уже сейчас, через минуту: «Зачем я сюда приехала?» — и будет права; она закрыла глаза, вздохнула.

— Хорошо, что мама не проснулась, верно, Кароль?

Тучи висели низко, было ветрено и холодно, то и дело принимался падать реденький, мелкий снежок, потом останавливался где-то на полпути, вьюга не торопилась; пасмурная погода притормаживает мысли, человек внутренне размякает, неохота ему спешить и вообще нет желания двигаться, так говорил Смоляк, который сам себя называл чертовым ипохондриком; теперь он рассуждал вслух, должен ли Кароль непременно ехать в Ступольню, если его жена скверно себя чувствует, а Чеслав в больнице, ведь нигде категорически не сказано, что секретарь повятового комитета обязан присутствовать на любом мероприятии; Смоляк сразу же догадался, что Кароль получил очередной ультиматум, только не ожидал, что на сей раз вместо листка бумаги с оскорблениями и угрозами явится живой посланник лесной республики; с огромным интересом слушал Смоляк рассказ Кароля и высказал свои соображения: прежде всего Кароль не должен действовать очертя голову, отпускать Петера, оставлять незапертыми ставни, отказываться от охраны, а потом — разве обязательно ему ехать в Ступольню, ведь нигде категорически не сказано… Кароль не смог докопаться до подоплеки этого доброго совета и вспылил, уязвленный — не хватало только внять предостережениям, разок ретироваться, только один раз — и пиши пропало, начнут шантажировать вовсю; Смоляк выпустил Модеста, под честное слово выпустил, а теперь советует Каролю хорошенько подумать; Смоляк, чертов ипохондрик, вероятно, допускает возможность, что в упорных слухах о Бартеке есть доля правды, может, и его, Кароля, подозревают.

— А ты! — Кароль стучит кулаком по столу. — До чего ты додумался?

— Только не шуми, Кароль, ладно? Не шуми. Я подумал: если неохота, то не надо ехать, все идет вкривь и вкось, когда нет охоты; если бы ты заболел или тебя подстрелили, а не Чеслава, ты думаешь, митинг в Ступольне не состоялся бы?

— Это совсем другое дело.

— Знаю, знаю. Ты человек с амбицией и тому подобное. Это хорошо, я вовсе не вмешиваюсь, не ссорься со мной. Потолкуем, мне надо поговорить с тобой, когда вернемся — потолкуем, только ты на меня-то не сердись.

По дороге в Ступольню Кароль пришел к выводу, что в упоминании о предстоящем разговоре, возможно, кроется что-то важное и зловещее, какая-то неожиданность, теперь время чревато неожиданностями, и одна хуже другой; то ранят Чеслава, то Ксаверия приволакивает домой кота, то ночью является «форточник» с наяренными голенищами и ставит условия, а Магда подслушивает; где-то в укромных уголках неба таится непогода, а Смоляк подъезжает с капитулянтскими советами; во всем этом нет ничего удивительного, если каждое явление, каждую проблему брать в отдельности, но в целом получается какой-то хаос, сбивающая с толку свистопляска, и трудно воспротивиться предчувствию, что через минуту что-то случится, необязательно какое-либо событие, просто вспомнится то, что забылось, и окажется очень важным, решающим. Смоляк мог бы не темнить, сказать ясно, не петлять вокруг да около, но Смоляк любит создавать атмосферу таинственности, он все делает только в этой атмосфере; собственно, кто такой, этот Смоляк, поручик Смоляк, начальник повятового управления госбезопасности, холостяк, нездешний, офицер-политработник из 1-й армии Войска Польского, чертов ипохондрик — только так он говорит о себе, ходячая недоверчивость, сама бдительность, Кароль тоже должен удвоить свою бдительность, только решительно не представляет по отношению к чему и в каком направлении; он упорно доискивается в памяти того, о чем смог забыть и что может оказаться чрезвычайно важным, ищет до головной боли; наконец остается лишь одна мысль, пароль и заклинание: только бы провести выборы, после выборов реакционеры притихнут, прижмут уши, обмякнут, любопытно только, что Смоляк сделает с Модестом, где будет его искать и как, Смоляк, сама бдительность, такую пташку выпустил под честное, благородное слово; истинный рыцарь — этот Смоляк, мчится теперь на грузовике в Ступольню, ночной гость назвал это эскападой, последней для Кароля, болван, должно быть, действительно верил, что Кароля можно взять на испуг, Кароль уже успел освоиться с угрозами и приговорами, если бы собрать все это, получилась бы внушительная коллекция; впрочем, Смоляк скрупулезно коллекционирует все эти послания из преисподней, собралось их порядочно, но никто не знает, какая из этих угроз сбудется; Кароль свыкся, отлично свыкся, он способен не раздумывать слишком долго о содержании подметных писем, но на сей раз было не письмо, а слова, устное заявление — у ночного гостя наглое и однозначное, у Смоляка загадочное, обильно приправленное вопросительными знаками; дорога кажется убийственно бесконечной, словно Ступольню кто-то переместил на карте.

Наконец повалил густой снег, из кино не видно противоположного края площади, которая пуста, как ночью, зал набит до отказа, балкон как будто трещит, надо надеяться не рухнет, если бы кто-то подпилил столбы, кто-то из людей покойного президента Блеска, то это был бы вполне остроумный способ сорвать митинг. Кароль с минуту верил даже в такую возможность и дольше, чем следовало, присматривался к трещавшему балкону; ему почудилось, что в давке мелькнуло чье-то знакомое лицо, высунулось из-за чьей-то спины и снова спряталось; Кароль смотрел на то место, дожидался нового появления этого лица, но больше оно не показалось, теперь он уже знал, что это не хороший знакомый и не забытый друг или какой-то давнишний случайный попутчик, с которым приятно встретиться, та неопознанная физиономия принадлежала человеку, который непременно хотел укрыться от его взгляда, вынужден был от него прятаться, — и тут Кароль напряг всю свою память, чтобы разгадать таинственное лицо, но из этого ничего не получилось, пришлось сдерживать дрожь в руках на обвитом кумачом пюпитре; когда услышал собственный голос, отдающийся эхом под высокими сводами, он был совершенно спокоен; говорил короткими фразами, подчеркивая сказанное правой рукой, сжимая ее в кулак, выставляя вперед указательный палец; Кароль был хорошим оратором, Смоляк поздравлял его после каждого выступления, и он любил ораторствовать, стыдно признаться, но в далеком детстве тайком мечтал стать ксендзом и произносить проповеди, во время которых плачут коленопреклоненные женщины; сейчас, в зале ступольненского кино, он не пытался растрогать до слез своих слушателей, но разошелся, как прирожденный трибун, модулировал голосом и с удовлетворением замечал, что люди слушают с растущим вниманием, он перестал поглядывать на балкон, забыл о том, что балкон может рухнуть; когда дошел до предательской роли реакционного подполья и, словно бы ища контраста для содержания слова «подполье», поднял взгляд, опять мелькнуло якобы знакомое лицо, но Кароль не дал себя сбить с толку, понизил голос и оперся локтями о красный пюпитр; тут грохнул выстрел, вместе с грохотом Кароль расслышал, как у него за спиной осыпалась штукатурка. «Это он, — вдруг осенило его, — ночной ротмистр». Кароль отскочил за деревянную колонну, но второго выстрела не последовало, только у входа поднялся крик, гомон, люди бросились бежать, перегоняя друг друга, и тогда Кароль закричал, до предела напрягая голос: