Богуслав Когут - Калина

— Чего ты задумался? — спрашивает Смоляк.

— Бабьи думы. Совсем бабьи, грезится мне внучек и пенсия, — Кароль протирает стекло кабины, глядит на лавину снега, убегающую вспять, на ухабах что-то постукивает о дно кузова, вероятно, голова убитого; Кароль притопывает ногами, словно бы от холода, но скорее для того, чтобы заглушить этот стук головы о дощатый настил, зевает, и глаза его слезятся.

— Ты хотел потолковать со мной.

— Может, в другой раз. Пожалуй, на сегодня с тебя достаточно.

— О чем речь?

— Об очной ставке. Один тип выдает себя за твоего брата, препровожден из Познани, задержан с оружием в руках, шрам под ключицей, большой шрам, у твоего брата Бартека, так его звали, был такой шрам…

Кароль не узнает Смоляка, это тот убитый встал, подсел к Каролю, дергает кадыком, он не мальчик на побегушках, а представитель полковника Бартека, у полковника два пожелания, Смоляк слишком легко поменялся с ним местом и ролями, Смоляк, чертов ипохондрик; Кароль отворачивается от него, от этого двойного лица, так иногда в кино одно лицо накладывается на другое, в кино или во сне; Кароль долго протирает стекло, метель убегает вспять, на ухабах что-то глухо стучит о днище кузова.

— Почему не сказал сразу?

— Торопиться некуда, замки у нас надежные.

— Ты веришь в эти бредни.

— Не верю. Но я не знал твоего брата.

Не обязательно надо знать Бартека, чтобы не верить в его воскрешение, в газете была фотография, та самая, что стоит под зеркалом на столике матери; Смоляк уже был здесь, когда в «Воле люду» появилась эта фотография — человек в парадном мундире выглядит иначе, нежели бандит, схваченный с оружием в руках, должен выглядеть иначе; Смоляк ни во что не верит до конца, вечно приберегает про запас какой-то процент предположительного правдоподобия, теперь он жует сигарету и щурит глаза, серые как испепеленная земля, стрижет этими глазами, ибо все представляется ему таинственным; Кароль сильнее притоптывает ногами, чтобы заглушить слова Смоляка: «Я не знал твоего брата»; Кароль уверен, совершенно уверен, что человек, домогающийся очной ставки, не Бартек, но одного не может понять Кароль — чего ради они ломают эту бессмысленную комедию; как выглядит этот мнимый брат, как будет вести себя, он же сразу будет разоблачен, Кароль не заговорит первым, впрочем, может быть, тот откуда-нибудь его знает; вообще невозможно себе представить этой очной ставки, это будет довольно мрачный фарс, клоунада; нет, Кароля не страшит очная ставка, опасаться и бояться нечего, он ощущает только отвращение, которое как бы облепило все его мысли, чувства, отвращение, бремя которого он сбросит спустя минуту; у Смоляка нет ни на грош фантазии, он все воспринимает прямо и дословно, не догадывается даже, что, говоря: «Я не знал твоего брата», уже ставит под сомнение доброе имя Бартека, не надо говорить об этом ни Магде, ни матери…

— Чего задумался? — Смоляк не любил слишком долго молчать.

— Я думаю о моем брате, о Бартеке, том, настоящем, что лежит в могиле, и о том, с которым вы носитесь; даже очень любопытно будет поглядеть на этого нового брата, которого ты мне представишь.

— Не я, Кароль, — Смоляк не заметил иронии или прикидывался, что не замечает, — не хотелось бы мне придумывать для тебя братьев.

В управлении Смоляк сразу же как-то размагнитился, отяжелел, стал медлительным, долго, очень долго не приводили мнимого брата; Каролю хотелось выглядеть не просто успокоившимся, я равнодушным, даже скучающим, он пытался зевнуть, но не мог оторвать взгляда от дверей; когда за этими дверями затопали шаги, а двери на разболтанных петлях отозвались, точно сами стремились преждевременно отвориться, Кароль стиснул пальцами подлокотники кресла, в горле вдруг пересохло; он чувствовал на себе взгляд Смоляка, но все еще был не в силах оторваться от вздрагивающих дверей, которые наконец распахнулись, и на пороге предстал в сопровождении автоматчика человек с лицом, испещренным синими крапинками, щуря слезящиеся глазки, которые боялись света.

— Он притворяется полуслепым, — сказал Смоляк.

— Кароль, братишка, — взвыл арестованный, — спасай меня, погляди, что они со мной сделали!

— Я не знаю тебя.

— От родного брата отказываешься. Кароль, смилуйся! — И арестованный упал на колени, принялся всхлипывать, но это был бездарный плач, самый последний комедиант заплакал бы естественней по требованию публики.

— Это какой-то псих, — сказал Кароль, обращаясь неизвестно к кому, и почувствовал себя так, словно его окунули по шею в вонючую лужу, полную конских пиявок и всякой нечисти, и вдруг осознал, что нет никаких доказательств, что этот тип не является его братом; может быть, позвать Чеслава, мать, Магду, других людей из Кольска, которые знали Бартека, ведь никто этой небылице не поверит; но эта рожа со слезящимися глазками откуда-то ему знакома, только синие крапинки ни с чем не связываются; Смоляк молчит, не торопится с объяснениями, долго он молчать не любит, а теперь вот молчит, попал в свою стихию таинственности, загадочности; но тут никакой загадки нет, сейчас Смоляк в этом удостоверится.

— Встань, дурень, — резко выкрикнул Кароль, и арестованный поднялся, продолжая всхлипывать.

— Как фамилия?

— Такая же, как и у тебя.

— Твоя фамилия… сейчас тебе скажу… Сфа… Сфа… да, Сворновский.

Мистификатор не смог скрыть своей обескураженности, Кароль хлопнул в ладоши.

— Ему надо спустить штаны, — сказал он.

— Это немцы заглядывали в штаны евреям, — запротестовал арестованный, — разве я в гестапо?

— Заткнись, дурень, заткнись, Сворновский; говорю тебе, ему надо спустить штаны, у него татуировка на ягодице, мышь, убегающая в дыру, в задний проход.

Солдат с трудом удерживался от смеха, вопросительно поглядывая на Смоляка, арестованный тараторил:

— Ох, как вы интересуетесь моей задницей, ох, как интересуетесь!

Смоляк кивнул вопросительно глядящему солдату, тот повернул мазурика лицом к стене, рванул неподпоясанные штаны, и тут Смоляк разразился таким хохотом, что у него даже дух захватило:

— Что за выдумка рисовать мышь на заднице! Увести!

Лжебрат секретаря повятового комитета исчез за дверью, Каролю очень хотелось плюнуть ему вслед, раздражал его и совершенно неуместный хохот Смоляка, он бросил шапку на подоконник, лоб покрылся испариной.

— Вот тебе и очная ставка.

Смоляк попытался закурить сигарету, но спички гасли, ибо он продолжал смеяться, отдуваясь и охая.

— Мне вовсе не до смеха.

— Почему?

— Потому что мне это не нравится. Понадобилась мышь на заднице этого болвана, чтобы вы поверили, ты и твое начальство в Познани, что у меня нет брата в банде.