Богуслав Когут - Калина

— Не я выдумал очные ставки.

— Не мог опросить людей. Есть люди, которые знали Бартека.

— Какой умник. Я должен был за твоей спиной выспрашивать, является ли один из бандюг братом секретаря повятового комитета партии.

Кароль не нашелся что сказать.

— А ты откуда его знаешь?

— Откуда? Я его впервые вижу.

— Настоящий Шерлок Холмс.

— Есть у меня дома такая фотография: несколько харцеров [9] Харцер — в довоенной Польше бойскаут. , среди них Бартек, а рядом этот Сворновский, где-то в гимназическом лагере. Бартек мне рассказывал об этой мыши, и я запомнил физиономию Сворновского, как не запомнить типа с мышью на заднице.

— Да-да, — буркнул Смоляк, который уже крутил ручку телефона, вызывая Познань. Потом докладывал о Ступольне; конечно, он постарается опознать террориста, но на это мало надежды, тот Новак, не Новак, а Сворновский, Кароль Новак здесь, можно с ним поговорить…

Поздравления. Кароль кое-как проглотил их. Повезло вам в этой Ступольне. Хорошенькое везение — сорванный митинг. Впрочем, и подполье скомпрометировано. Оказывается, Новак — отличный стрелок. Не надо напоминать ему, что он застрелил человека с близкого расстояния, шагов тридцать, возможно, в этой похвале заключалась какая-то ирония, упрек, стрелять скорее входит в обязанности других. Какие настроения? Настроения хорошие. Люди в основном по горло сыты беспорядками, хотят спокойствия. Это следует использовать, спокойствие и порядок явятся поддержкой народной власти. Люди все лучше понимают это.

Кароль отказался от машины, пошел домой пешком, повернул к больнице. Все это произошло так быстро. Не смог покарать бандюгу в собственном доме, покарал немного позже, в Ступольне. Когда стрелял, вспомнил военного прокурора, который выручил взбунтовавшийся взвод, отряженный для приведения приговора. Так надо, иначе нельзя. Но лучше, чтобы этого неизвестного шлепнул кто-нибудь другой. Чужой. Или, например, Чеслав. Чеслав уже спит, окна светятся только в родильном отделении. В июне придет сюда Магда, чтобы родить сына. Сына секретаря повятового комитета, который метко стреляет. Кусты жасмина за железной оградой больницы теперь белы от снега, для Магды они будут белы от цветов. И будут одуряюще пахнуть, как в танго. Танго для Магды, жасминное танго. Мы не плясали с самой свадьбы. В Ступольне тоже была свистопляска. Только неизвестно, как ее назвать. Люди жаждут спокойствия. Чтобы рожать и танцевать. Сами не заметят, как построят социализм. Для Смоляка социализм — это сооружение из пустотелого кирпича и черепицы. Хорошо обладать такой упрощенной фантазией. На окне у адвоката зеленый флаг, фальсифицированный символ. Человек не обходится без символов. Иногда, умирая, он сам становится символом. Как Бартек, в масштабах Кольска. Как Варынский [10] Людвик Варынский (1856—1889) — создатель первой революционной партии польского рабочего класса «1-го Пролетариата» (1882). , в масштабах всей революции. Революцию не делают в белых перчатках. Ленин. Социализм — это советская власть плюс электрификация всей страны. Весь народ голосует за «3». «За тройку», — как говорит Чеслав. Голосует за социализм. В двухстах шагах от жалкой рыночной площади. Зимой — сугробы, весной и осенью — лужи, летом — пыль. «Пан секретарь, станет ли Кольск при социализме настоящим городом? Я не из черных реакционеров, я просто спрашиваю». Смех. Гомерический хохот. Смеется тот, кто смеется последним.

Из калитки выходит Петер, машет пустым рукавом, не дождался сегодня Кароля, может, что стряслось. Но Кароль спрячется в тени, переждет, ему неохота толковать с Петером, ибо первый вопрос будет касаться Ступольни. Небо разъясняется, проглядывают звезды, когда стоишь, то смотришь главным образом на небо, когда идешь — смотришь под ноги. Только Петер ходит по памяти, словно кошка.

— Поешь? — спрашивает Магда нежно и тихо, спрашивает с надеждой, ей бы хотелось, чтобы он поел, чтобы не был дома как чужой, по обязанности.

— Я перекусил в столовой, не голоден.

Кароль шарит в ящиках стола, достает сигареты.

— Опять куришь. Ты ведь бросил.

— Не докучай ему, Магда, — вступается мать. — Знаешь, Кароль, завтра возвращается домой Чеслав…

— Да, на поправку.

Большеглазая Ксаверия — возле дверей, с котом на руках, «ну и растолстел этот кот, наконец-то Ксаверии будет с кем спать». Но уйти не торопится.

— Я устал, — говорит Кароль с явным намеком.

— Спокойной ночи, — говорит Ксаверия и удаляется как можно медленнее.

Еще десять минут, еще четверть часа. Мать стоит у печки, сложив руки на груди, и следит за Каролем, за каждым его движением, радуется, что Кароль вернулся, радуется, что Чеслав придет домой на поправку, ей хотелось бы высказать свою радость, Кароль понимает это, но не знает, что ей сказать, он устал, от табачного дыма кружится голова, им овладевает приятное ощущение праздности, сонливость, очень хочется сказать матери нечто такое, чтобы ее нынешняя радость сделалась богаче, но Ступольня не в счет, Сворновский не в счет, Сворновский с мышью на ягодице.

— Чему ты смеешься, Кароль?

— Мне вспомнился забавный случай. — Кароль немного смешался; к счастью, Магда не настаивает, ее не слишком интересуют забавные воспоминания, через десять минут, через четверть часа мать уйдет к себе, понесет свою радость по поводу Чеслава стоящему за стеклом Бартеку, обязательно надо уговорить ее куда-нибудь съездить летом, в Закопане или к морю.

— Мама, не хотели бы вы отдохнуть летом? Например, у моря?

— Одна?

— Я возьму отпуск, — сказал Кароль, а мать вздохнула с сомнением.

— Я уж никуда не поеду.

Миновали эти десять минут, может, четверть часа. Магда в халате подошла к окну, закрыла ставни, проверила задвижку.

— Не бойся, он больше не придет.

Магда не ответила.

— Если бы ты могла, ты убила бы его? Когда он сидел здесь и плевал мне в лицо.

— Конечно. Боже мой, убила бы, не раздумывая.

— Я его убил.

Магда недоверчиво поглядела, потом тяжело опустилась на кровать.

— Что ты говоришь?

— Он промазал, я не промазал. Собственно, случайность.

— В тебя стреляли?

— Не будем говорить об этом. Зря я сказал тебе.

Она долго молчала, вероятно, вернулась в свой зал ожидания, где он был лишь случайным попутчиком, из тех, что не все говорят о себе. Молчала, пока не уснула или только притворялась спящей, этого он не мог определить.

— Спишь? — спросил он шепотом, она не шелохнулась; за стеной заскрипели шаги — не встрепенулась, значит, действительно спала; послышался легкий стук в дверь, Кароль осторожно встал, вышел в сени и только тут зажег свет.

— Кто там?

— Свой.

Этот голос обрушился на него как удар камнем. Кароль не повторил вопроса, не желая снова услышать звук этого голоса, дрожащими пальцами отодвинул засов и отпрянул, словно намереваясь бежать; на фоне светлого прямоугольника стоял человек в длинном тулупе и лыжной шапочке, из лохматого воротника выпросталось лицо, заросшее рыжей, не бритой несколько недель щетиной, и глаза, в которых нездоровый, лихорадочный блеск, страх, может, безумие. «Значит, все-таки, — подумал Кароль, — все-таки…»