Богуслав Когут - Калина

Когда впервые выполз из пещеры, день был пасмурный, но, несмотря на это, Бартек почувствовал себя как слепец, который вдруг прозрел и не может вынести яркого света — перед глазами плясали огромные красные круги; он ухватился за столб, который некогда был молодой березой, может, обрубило ее снарядом, а может, Матус укоротил для каких-то своих целей, которые трудно разгадать, надо спросить его об этом; он стоял, обхватив этот обрубок дерева, и глядел на мир, складывающийся из опаленного летним зноем леса с небольшой полянкой на переднем плане и безграничного неба; лес спускался куда-то вниз, небо вздымалось ввысь, можно было бы все это переместить, и ничего бы не изменилось; тут застал его Матус, он был явно зол, а вернее печален, и Бартек понял, что этот отшельник боится нового одиночества, которое наступит, когда он наберется сил и уйдет.

— Ты мог бы пойти со мной. Ты должен пойти со мной.

Матус раздумывал, может, боролся с соблазном покинуть пещеру и вернуться к людям, может, только ждал нужных слов, которыми сумел бы выразить свое решение.

— Я не могу никуда идти.

Как-то в другой раз:

— Матус, ты должен пойти со мной, может, где-нибудь найдешь сыновей, хотя бы одного.

— А ты найдешь смерть.

— Каждый найдет свою смерть.

— Ты попадешь к головорезам.

— Я попаду к своим.

Несколько раз Бартек решался и в последнюю минуту пасовал: «Матус прав, далеко не уйду, слаб еще»; пока не настал тот день, казавшийся воскресным или праздничным; дул легкий, ободряющий ветерок, на полянке остановилась молодая косуля, долго не сводила глаз с обрубка, торчавшего перед пещерой, потом неторопливо углубилась в чащу; облачка лежали на небе, словно праздничные салфетки на огромном столе, ручеек рядом с пещерой точно притих, и серые камешки на дне сделались отчетливее.

— Я вернусь сюда когда-нибудь.

— А зачем?

Матус был прав, Матус не был маньяком или сумасшедшим, мохнатое лицо Матуса было прекрасно. Бартек знал, что лицо это запомнит крепче многих значительных лиц, чтобы унести с собой. «Не будь сентиментален, не будь сентиментален, не будь…»

Он шел по тропе, косо спускающейся вниз по склону, в глубокой тишине шаги его казались ему слишком громкими, хорошо вышколенный разведчик, тем более командир спецбатальона должен ходить тише, наконец Бартеку показалось, что это не только эхо, а кто-то крадется за ним следом, обернулся — шагах в пятнадцати стоял Матус, огромный, настороженный, во всей его фигуре было что-то хищное и вместе с тем безысходное; они постояли друг против друга, и Бартек знал, что не двинется первым, наконец Матус перекрестился, повернул и медленно побрел вверх.

Чеслав дожидался справки о выписке из больницы, она уже была подготовлена, но кто-то еще должен был ее подписать, он не очень-то представлял, к кому за этой подписью обращаться, и поэтому не мог проявить личной инициативы; медсестра в белом халате сказала ему, что столь важный пациент не может покинуть больницу без соблюдения формальностей, и Чеслав не знал, содержалась ли в упоминании о важном пациенте какая-либо ирония или это было просто брюзжание; он махнул рукой, торчавшей на перевязи, и продолжал ждать, стараясь скоротать время тем, что разглядывал собственное отражение в оконном стекле; Чеславу казалось, что белая косынка, поддерживающая предплечье, придает ему солидность; он высок и строен, выражение лица мягкое, почти наивное, светлый чуб над крутым лбом, серые глаза смотрят словно бы удивленно, втайне он радовался, что походил на Бартека, а не на Кароля, брюнета с преждевременной сединой; наконец Чеслав вышел из больницы, оставив позади неприятный запах лекарств и дезинфекции, и сообразил, что ему, в сущности, некуда особенно спешить; он шагал по слегка подтаявшему снегу, который прикрывал выбоины немощеной улицы, прохожие почтительно кланялись ему, даже незнакомые.

— Привет. — Кто-то хлопнул его сзади по плечу; с тех пор как Чеслав пустил в оборот шутку с голосованием «За тройку», ребята в комитете ЗВМ прозвали его педагогом; потом Чеслав перешел к Смоляку, в охрану, но прозвище Педагог так и осталось за ним, что ему отчасти льстило.

— Ну, Педагог, на побывку из больницы?

— Насовсем.

Товарищ из комитета был взмыленный, куда-то торопился.

— Что-нибудь случилось?

— Окно нам разбили среди бела дня. А к камню записка привязана с адресом.

— Так ты с этим мчишься к Смоляку?

— Нет, к стекольщику. Нельзя же, чтобы эта пробоина страх нагоняла.

Чеславу, истомившемуся в больнице, хотелось поболтать, но товарища уже след простыл. Проходя мимо Управления госбезопасности, решил заглянуть, не надеялся, что застанет Смоляка, но показаться следовало.

Однако Смоляка застал у телефона кричащим в трубку.

— Что? Мостиск? Разве в правлении гмины [11] Гмина — волость (польск.) . никого нет? Как, как ваша фамилия? Ведь там же рядом отделение милиции! — С минуту он стучал по рычагу, потом сказал не то самому себе, не то Чеславу: — Оборвалась связь, присаживайся.

— Докладываю о своем выбытии из числа больных.

— А рука на перевязи. Что слышно?

— В больнице в уборных и в ванной зеленые листовки ПСЛ. Агитируют.

— Персонал?

— Думаю, что пациенты.

— Ты уверен? А впрочем, агитация в нужнике!

— Я бы не стал недооценивать этого факта.

Снова зазвонил телефон, Смоляк раскипятился, выведенный из терпения, опять кричал с минуту о гмине, об отделении милиции в двух шагах, потом в сердцах швырнул трубку, хлопнул себя по коленям.

— Черт их разберет, черт их разберет!

Чеслав не осмелился расспрашивать, только дипломатично осведомился:

— Снова барахлит связь?

— Черт их разберет. Звонят из Мостиска, якобы из правления гмины, что бандиты, мол, напали, спасите, где милиция, где, это мне не нравится, тут может быть какой-то подвох, черт-те что, какой-то дурацкий розыгрыш, третий, нет, четвертый раз звонят, просят помощи, что ж, надо ехать, надо, придется, ведь если на самом деле, а Смоляк не поверил…

— Я поеду с вами.

Смоляк прищурился:

— Спятил? С такой лапой.

— Правая в порядке. Стреляют правой.

— Чего ты так горячишься?

— Просто любопытно, что там стряслось, дьявольски любопытно.

— Кароль мне голову оторвет. — Это уже было согласие.

Подтаявший снег затруднял езду по узкому, еще при царе вымощенному шоссе в Мостиск, но шофер Смоляка умел гнать и по такой дороге. Чеслав не знал, заслуживает ли водитель восхищения или упрека, если грузовик врежется в дерево или опрокинется в канаву, может быть девять трупов с начальником управления включительно. Но слишком долго об этом не раздумывал, его интересовала цель, финал поездки, собственно, он подозревал, что кто-то, воспользовавшись телефоном, разыграл Смоляка, да не только Смоляка, может, начальнику следовало бы действовать иначе, сначала проверить, впрочем, если бандиты уже орудуют, медлить нельзя; либо дело обстоит так: выманили Смоляка с последней горсткой сотрудников, такие вещи не делаются без умысла; можно разгуляться в городе, выполняя завещание президента Блеска, пока Смоляк мчит сломя голову, поверив какому-то бестолковому трепу по телефону; интересно, как бы в подобном положении поступил Кароль; снежная кашица разлетается из-под основательно стертых покрышек, хлещет за обочину, в поле, въезжая в деревню, шофер нажимает клаксон, который ревет без передышки, при такой езде невозможно разговаривать, невозможно даже толком думать, надо только держаться за стойки и поглядывать в заднее стекло над кабиной…