Богуслав Когут - Калина

— Вознагради вас господь, добрый человек. — И спрыгнул с таратайки, двинулся назад в Крачев, в городишко деревянный, как пасека, за ним лес, тот самый, не вообще лес, а тот самый, где впервые получил пулю под ключицу и Магда пришла его оплакивать. В Крачеве нет военной комендатуры, зато есть кабак в доме с деревянной галереей, пережил кабачок войну, только сменился владелец питейного заведения, Бартек был голоден и не стал изучать меню, выписанное старательным каллиграфическим почерком, точно в школьной тетрадке, он ел торопливо, не подымая глаз от тарелки, ибо ему пришло в голову, что кто-нибудь из присутствующих может его узнать. «Деньги, вероятно, за это время не обменивали», — подумал он, доставая из кармана розовые банкноты, на одном виднелись ржавые пятна от крови, и Бартек долго к нему приглядывался, этот банкнот походил на плохо сохранившуюся трехверстку; кто-то тронул его за плечо, и Бартек вздрогнул, словно пораженный током; стоящий перед ним мужчина не был знакомым, просто желал выпить с польским офицером, он еще не выпивал с польскими офицерами, с русскими доводилось, а вот с польскими — нет, приволок бутылку водки, мутной, как и его осоловелые глаза, Бартек выпил, понюхал кусок хлеба, собутыльник скреб небритую физиономию, смахивающую на раздавленного ежа, и болтал, подливал и болтал: «Обрели мы Польшу, уже год, больше года, как обрели нашу любимую Польшу, ведь Польша всегда любимая, верно? А самогон гнать запрещено, разве он Польше помеха, без самогона народ не пережил бы немца, не так ли? Точно; неправда, говоришь, дружище? До Кольска, говоришь, не то, что до Америки, не знаю, где это, но, пожалуй, ближе, чем Америка, пароходом ехать не надо, билета не потребуется, тебе пора, дружище, жаль, так хорошо шла водка…» Большие ходики стучат на стене, отбивают со скрипом часы, остановить бы блестящий желтый маятник, и тогда не надо было бы уходить отсюда, но часы висят высоко, трактирщик зажигает массивную керосиновую лампу, благоговейно вешает ее туда, где на голубоватой стене чернеет пятно сажи; нельзя остановить желтый маятник, Кольск — это не Америка, Магда в Кольске уже не ждет Бартека, дожидается ли она чего-нибудь, возможно, уже ничего, будет протирать глаза, щипать себя за руку, когда его увидит, хотя бы ради этого надо туда идти, ехать, плыть, надо добраться туда как можно быстрее, странно, как просто умираешь, перестаешь существовать в чужой жизни, в чужих реестрах, как легко убедить людей, что ты не существуешь, в штабе его сочли убитым, поспешно, не раздумывая, не сомневаясь, и этого оказалось достаточно, он умер для всех — для жителей Вилковиц, для Магды, для семьи, матери и братьев, надо побыстрее опровергнуть эту ошибку, там, у матери, братьев его личность не вызовет сомнений, как у любознательного поручика, надо добраться туда, побыстрее, первое решение — самое верное…

Он пил при любом удобном случае, а случаи подворачивались на каждом шагу. Но когда очутился на мосту в Кольске, откуда днем виден его дом, он не был пьян, был трезв до ужаса. Луна едва проглядывала сквозь щели в тучах, было холодно. Бартек подгонял себя, однако ноги отказывались повиноваться, словно на них висели тяготы пройденных дорог, и той — от Мурая до Вилковиц, и той — от Вилковиц до Кольска, и тяготы всех других дорог, лесных и фронтовых, окольных, редко пересекающих друг друга, сковывали ступни, в крови пульсировал стук колес, стальных и деревянных, ревели моторы и гудели мосты, все прошлое нагромождалось в нем, сплетаясь в мучительный хаос; и все-таки он жил, мертвый для писарей из штаба корпуса, мертвый для всех, жил, существовал странным отражением в зеркале, ему еще позволено жить, он еще имеет право на жизнь, хотя… хотя что?

Знакомая улица, тихая, уснувшая глубоким сном, пустая. Знакомый тихий перекресток, заросший жалким бурьяном. Решетка проржавела, только дом такой же, как четыре года назад, когда он покидал его, изгнанник, сдерживая слезы, сентиментальный недотепа, дома не стареют так быстро. Он не испытывал волнения, и это тревожило, усиливало усталость. Остановился, пригляделся к стенам, окнам, покатой крыше, ко всему облику дома с некоторого расстояния, точно боясь обнаружить нежелательное, трещину или иной зловещий след. Луна засветила ярче, выхватив на серой стене какой-то прямоугольник. Прежде его тут не было. Бартек подошел ближе, запрокинул голову, навел на стену, точно подзорную трубу, неплотно сжатый кулак.

В ЭТОМ ДОМЕ СКРЫВАЛСЯ ОТ ГИТЛЕРОВСКИХ ПАЛАЧЕЙ МИКОЛАЙ НОВАК, БОРЕЦ КПП И ППР, ЗАМУЧЕННЫЙ В ОСВЕНЦИМЕ.

Дядя Миколай. Бартек почти не знал его. Но когда-то его недолюбливал. До войны у Бартека были неприятности в гимназии из-за дяди Миколая. Мальчика надолго исключили из третьего класса. Потом он уже не успел наверстать упущенное. Бедный дядя Миколай.

В ЭТОМ ДОМЕ РОДИЛСЯ И ЖИЛ БАРТОЛОМЕЙ НОВАК, ГЕРОИЧЕСКИЙ КОМАНДИР ПАРТИЗАНСКИХ ОТРЯДОВ БХ И АЛ, КАПИТАН ВОЙСКА ПОЛЬСКОГО, ПАВШИЙ В БОРЬБЕ С ФАШИСТСКИМИ БАНДАМИ.

Бартек протер глаза, ущипнул себя за обе щеки. Кароль не воздвиг бы такого надгробья. Ведь это настоящее надгробье. Патетическое. Кому это понадобилось? Может, Петеру? Наверняка Петеру. Но не только ему. Им тоже. Им всем. Подойти, постучать в окно, сказать: «А вот и я, герой, собственной персоной!» Пойти выругать их. Надо их высмеять. Но кого? Магда тоже здесь. Живет под его надгробьем. Живет с Каролем. Ведь он первый начал заглядываться на нее. Надо испортить им идиллию. Надо обязательно туда пойти, иначе… иначе…

Между тем шел он в противоположную сторону, к огромному мосту через реку. Будил их мысленно, ругал всех, кроме матери, о которой сейчас хотелось забыть. Но шел он в противоположную сторону.

— Да, теперь здесь обосновался Чеслав. Помнишь? Мы тут занимались.

— Помню.

— Говори тише. Магда может проснуться.

— Спокойно, не волнуйся, Кароль, я Магды не боюсь. К делу. Ты думаешь, от чего я тогда бежал? Чего пуще всего испугался? Страшно было попасть в смешное положение. Прежде всего, пожалуй, исключительно боялся, что подымут на смех. Тогда я еще не осознавал этого во всех подробностях. Это пришло потом. Разве не смешно: герой, причисленный к лику героев лишь потому, что пал на поле брани, вдруг приходит и заявляет: «Вовсе я не пал». Разве не смешно снимать такое великолепное надгробье со стены, снимать, очевидно, тайком либо откалывать половину, ту, нижнюю, не смехотворно ли это само по себе? Поразмысли, попытайся представить себя на моем месте, нет, не сейчас, не хочу тебя обижать, а тогда — как бы ты поступил, набрался бы смелости выставить на посмешище не столько себя, сколько вас, то есть всю семью да не только ее, а, пожалуй, и нечто большее, ведь эта великолепная дощечка должна была символизировать нечто большее, смог бы ты все это переварить?