Богуслав Когут - Калина

— Не знаю. Каковы твои намерения?

— Ты удивительно традиционен, Кароль, вы все удивительно традиционны. Сами культивируете какие-то намерения, носитесь с ними и поэтому требуете их от меня, ладно, не буду говорить во множественном числе, скажу: ты, Кароль, поэтому тебе даже невдомек, что кто-либо другой бывает вынужден обходиться без такой роскоши, как намерения, что всю жизнь зачастую не придавал им значения…

— Ну, не так уж часто.

— Именно так, Кароль, и, пожалуйста, спокойно, не волнуйся. Я пришел не для того, чтобы кого-либо подкузьмить. Но, видишь ли, я вовсе не собирался стать идолом в часовенке, монументиком, рекламной вывеской, а намеревался отдать все, на что способен, делу, известному тебе делу; после войны, думал я, мне не обязательно тянуть солдатскую лямку, пусть повоюют другие, я пригожусь и без мундира, может, это было отступничеством, может, ты именно так назовешь это, но если хорошенько подумаешь, то придешь к заключению, что тут не было никакого отступничества или чего-нибудь подобного, только уже тогда мне говорили: «Самые лучшие люди нужны теперь в армии, самые лучшие»; я уже в то время был «самым лучшим», не отбояривался, делал, что полагалось, как можно лучше, как умел, но суть была совсем не в этом, теперь я это вижу доподлинно…

— Не слишком ли много ты философствуешь?

— Конечно, я еще пофилософствую перед прокурором, перед судом, перед стрелковым взводом, взявшим на изготовку, впрочем, нет, таких скорее вешают, как по-твоему? Конечно, уготовили мне одну смерть, великолепную, образцово-показательную, достойную подражания, можете уготовить мне другую, тоже примерную, для острастки, обе будут фальшивые, я останусь где-то посередине, и ничего тут не удастся исправить, Кароль…

— Минуточку. Это мы уготовили тебе смерть, я и кто еще? Не перепутал ли ты чего-нибудь?

— Не перепутал, Кароль. Разве не вы ставили цветочки под этой мемориальной доской, под этим почетным надгробьем? Когда я пришел сюда в первый раз, там торчали какие-то дурацкие астры, разве это не вам грезилось, что эта улица должна носить ваше имя? Но суть даже не в этом, вы — это нечто большее, нежели ты и твои собственные мечты; кому-то были и чему-то были необходимы этот пример, символ, легенда, — когда легенда необходима, а для этой легенды требуется смерть героя, то легенда создается во что бы то ни стало, герой умерщвляется, как в романе, — не ради истины, а для поучения; я хорошо понимаю, слишком хорошо понимаю необходимость вывесок и легенд, которые могут служить благому делу, прекрасному и правому делу, но, с твоего разрешения, я все-таки попытаюсь среди всего этого найти местечко для своего бренного существования…

— Минутку. Ты хочешь примоститься, но где, в каком месте? Разве дела, назовем это так, не зашли слишком далеко, разве, рассматривая объективно…

— Да, объективно я враг, даже бандит, если кому-то нравятся такие определения. Объективно я оказался по ту сторону, это верно, но это влечет за собой определенные последствия, хотя бы то, что я отнюдь не обязан мыслить объективными категориями…

— Надеюсь, ты понимаешь, что означает твое присутствие здесь.

— Понимаю, только, пожалуйста, не волнуйся, Кароль. Мое присутствие означает ни больше, ни меньше — только то, что я не околел в овраге под Мураем, отнюдь не назло легенде, а самым обыкновенным образом уцелел, следовательно, существую. Означает только это и не более того. Есть еще некоторые нюансы, например такие: секретарю повятового комитета ППР придется либо прятать врага, либо выдавать брата. То и другое будет, пожалуй, достаточно гнусно, может оказаться также дьявольски трудным. Но не мне решать, за меня уже решили, решил сержант, ведающий учетом личного состава, кто-то там еще, не знаю толком кто, мои намерения не были тут существенны. Сам говоришь, что приходили к тебе эмиссары, которых я вовсе не посылал, которых в глаза не видывал, что ж тут толковать о моих намерениях; я попросту существую, существую, и точка, хотя, согласно договору, заключенному без моего участия, меня не должно быть; я существую и хотел бы еще существовать, не наперекор кому-либо, существую, и точка, и если меня не должно быть, если заключенный без моего участия договор должен остаться в силе, то меня необходимо ликвидировать.

— Не провоцируй, Бартек, не провоцируй.

— Ты удивительно традиционен, брат, может, не следует называть тебя так, неужели если кто-то думает иначе, чем ты, то это непременно провокация? А это просто ситуация. Мы зависим от ситуации, в зависимости от нее оказываемся то героями, то провокаторами.

— Ты циничен и нагл. До чего ты дошел…

— Циничен? Возможно. Только в данном положении, нашем положении, это ничего не означает и ничего не объясняет. Я циничен и нагл, когда-то был сентиментален, бывал даже как огонь, помнишь, что говорила мать…

— Мать не трогай…

— Ого, уже заговорило чувство превосходства. Это ничего. Можешь называть меня не только циником. Можешь, например, назвать выродком, предателем. Можешь мне не верить, что это не я подослал эмиссара в сапогах с твердыми голенищами, который так напугал Магду; бедняжка, сочувствую ей; можешь прибегать к разным словам и понятиям. Но я, видишь ли, никого не предал, никому не продавал никакой идеи; не так просто свершается предательство, как мнят судьи и прокуроры; если хорошенько вдумаешься, то не возразишь; умирать не так просто, продавать не так просто…

— Невинное дитя. Сейчас начнешь рассказывать о судьбе, которой обижен. Ты ничего не мог с ней поделать, ничего. Умертвили тебя, отняли право на жизнь, всего лишили, отняли девушку…

— Магду не трогай.

— Заговорило чувство превосходства? Дорогой мой, в данном случае твое превосходство мнимо, и если подумаешь хорошенько, не станешь отрицать. А философией, сочувствием никого не проведешь. В одном, дорогой мой, ошибаешься — вовсе не так уж трудно сделать то, что ты сказал, ну, выдать брата. Вовсе не трудно воздать врагу по справедливости, когда знаешь, что речь идет не об игре в карты, а о том, что ты так громко именуешь д е л о м, не так трудно, когда самому приходилось подставлять себя под пули, когда знаешь, на что способен враг и чего добивается, когда приходилось видеть сожженных заживо…

— Я их повидал больше. Но не в этом суть. Можешь сейчас же позвонить в госбезопасность, я не стану оказывать сопротивления, мне надоело сопротивляться. Ты понимаешь э т о?

— Как это ты себе представляешь?

— Не думай, что я пришел, чтобы сыграть на твоем сочувствии, на жалости. Пусть тебя не вводит в заблуждение моя борода. Не заедают меня вши, а борода потому, что тот, кто меня спас и так подвел легенду, был с бородой, такой же косматой. Говоришь о сожженных заживо и тому подобных вещах, говоришь это так, Кароль, точно ксендзу напоминаешь «Отче наш» или дьяволу — ад. Мой спаситель, по-твоему, был не в себе. Но это было не такое уж обычное помешательство. У него убили сперва одного сына, потом второго, потом третьего, больше сыновей не было. Жена его слегла и все повторяла Матусу, что если он приведет к ней кого-либо из сыновей, то она выздоровеет. Но это не был ни шантаж, ни провокация. Матус ходил по полям сражений и искал сыновей; не нашел, и поэтому жена его умерла. А он все искал их, пока не нашел меня. Матус оказался своего рода пророком, я хотел взять его с собой, но он сказал: «Никуда не пойду, а ты своих не найдешь, смерть найдешь». Его предсказание сбылось наполовину, своих я не нашел, а тех, кого нашел, были уже не свои, того прокурора, что выручал стрелковый взвод в Ступольне — удивляешься, откуда мне известно, ведь та история наделала много шума не только у вас, — знаю я этого прокурора, он очень быстро выдвинулся, он повстречался мне первым, такой лысоватый, в очках, типичный канцелярист, видишь, это он, он повстречался мне первым после моей смерти, он первый мне не поверил, усомнился, что живу, существую, — я на него не в претензии, это смелый парень, но сюда я также пришел не затем, чтобы разжалобить кого-либо, добиваться права на самого себя, на свою жизнь, которую ни у кого не похищал, я пришел потому, что выдохся.