Богуслав Когут - Калина

Стук в дверь.

— Здесь проживает Бартоломей Новак?

— Пан Болеслав Новак, — поправляет болтливая соседка, а маленький заика поддакивает.

— Бо-лес-лав? Все равно, разрешите войти.

Это был Модест во всем своем великолепии, высокий и плечистый, похожий на помещика или ксендза, с обманчивой улыбкой, словно приклеенной к бесцветному лицу.

— Привет, родственничек, сколько лет, сколько зим!

— Такая же ты мне родня, как дьявол господу богу.

— Не плохо сказано. Но ведь прежде чем взбунтоваться, дьявол состоял в родстве с господом богом. Не так ли?

— Зачем пришел?

— Выпить с тобой. Водки.

И Бартек послушно выставил бутылку.

— Живешь как у Христа за пазухой.

— Живу.

— Разлагаешься.

— Вовсе нет, напротив. Женюсь.

— Вот здорово. Покойник женится.

— Глупая шутка.

— Возможно.

— Так не шути глупо.

— Не буду. Я пришел не шутить. Родина зовет тебя.

— Какое дело родине до покойника?

— Глупая шутка.

— Я достаточно сделал для родины. Больше, чем ты. Отвяжись. Оставь меня в покое.

— Хочешь переждать, пока коммунистов божий гнев покарает. Так, что ли? Это тебе не к лицу.

— На что ты рассчитываешь, на что?

— На твое участие в борьбе.

— На своих руки не подыму. Не старайся, такого патриота из меня не сделаешь. Уже однажды пытался, уговаривал меня стакнуться с Богуном.

— Это не совсем так.

— Дело не в деталях. Послушай. Ты глубоко ошибаешься, полагая, что я изменился…

— Ты изменил имя.

— Могу и фамилию. Но не изменю тому, за что сражался.

— Доблестный дезертир.

— Заткнись, Модест, закрой пасть. Иначе я тебе ее закрою свинцом.

— В твоей кондукторской сумке дерьмо, а не пушка. Брось скрежетать зубами, побереги зубы. Еще пригодятся кое-кого укусить.

— Говорят тебе, сам кусай.

— Подумай хорошенько, Бартек. Болеслав.

— Не о чем мне думать.

— А может, есть? Пожалуй, есть. Не так сложно разъяснить работникам госбезопасности, кем в действительности является Болеслав Новак, офицер, не явившийся в свою часть. Возможно, они вовсе не брали тебя в оборот? Возможно, ты был у них на жаловании? А теперь ищешь тихого уголка. Ну?

— Чего хочешь? Чего ты конкретно хочешь?

— Готовится референдум.

— Я могу не голосовать.

— Легко хочешь отделаться. Ты думаешь, что речь идет о твоем паршивом голосе.

— Ты шантажируешь меня, я должен шантажировать других. Ты думаешь, что это что-либо даст. Одно меня поражает. Я понимаю, я могу понять, тебе не нравится красная республика, вы хотите другого порядка, чтобы, например, не отбирали земли у помещиков; я понимаю, в это можно верить. Но как можно верить в то, что мы, что ППР, — поправился он, — коммунисты отдадут власть, будто эту власть можно выбить из рук палкой, выстрелом из-за угла, как можно в это верить?

— Ты меня не агитируй и не читай морали. Ты сейчас не очень-то можешь говорить и не очень можешь выбирать.

— Ладно. Приходи через неделю.

— Не долговато ли?

— Ну что ж, приходи завтра.

Вся беда была в том, что болтливая соседка и ее внук были дома. Если б их не было, Модест отсюда бы уже не вышел. Это ничего, что в кондукторской сумке нет пистолета, есть хороший нож. Ведь Модест не будет пятиться, уходя непременно повернется спиной, и вот тогда можно будет всадить ему нож под лопатку, по всем правилам, хорошо обученный разведчик знает, как это делается. Только надо спровадить соседку.

— Вы не сходите за водкой, у меня друг в гостях?

— Мне пора, Бартек, извини, Болек. Итак, до завтра.

Можно и иначе: убрать Модеста, потом старуху, потом мальчишку, а потом, что потом? Ведь все равно надо сматываться. И вдруг он устыдился, испугался: «Нет, я не буду бандитом никогда». Правда, чтобы убрать Модеста, не обязательно быть бандитом, но те двое, это ведь люди, она слишком старая, а заика слишком молод, чтобы умереть, как бы сказал Матус.

И Модест ушел цел и невредим. Явится завтра. Можно бы было устроить ловушку, старуху с ее сопляком выпроводить, а Модеста рубануть тесаком прямо в дверях. Но Модест не так глуп, будет осторожен и, скорее всего, придет не один. Остается единственный выход.

Говорливая старушка удивляется внезапному отъезду пана Болеслава. Нашелся кто-то из родственников, дело серьезное. Вернется через неделю, может, раньше, может, позже. Гость, что приходил вчера, принес добрую весть. Немного вещей в чемодан, тот, что поменьше, чтобы не походить на мародера, собственно, трудно решить, что взять, что оставить. Достаточно портфеля, старушка охотно одолжит старый вытертый портфель покойного мужа. Впрочем, можно даже не брать портфеля, если неизвестно, куда он едет.

— До свиданья, соседушка.

— Счастливого пути.

— Не болтай ерунды, старуха, «счастливого пути».

— Вы что-то сказали?

— Бормочу про себя. Когда выезжаю, всегда бормочу.

Собственно, нет причин спешить. Ведь никто не бросится в погоню, и на вокзал можно идти, словно гуляючи. Город пестрит строительными лесами, которые белеют, как свежие повязки, но чаще — зияющие развалины. Он благожелательный и почти уютный, только теперь Бартек заметил и почувствовал это, в минуту бегства, значит, он привык к этим местам, еще толком не познанным, освоился, даже не замечая этого, как сжился со своим новым именем. Болек, говорила Ванда, щекоча его шею тяжелыми черными прядями, и тогда его новое имя звучало не фальшиво. «Неужели мне всегда бегать, и от чего, от кого — от Модеста». Да, но Модест только предлог, орудие, вскрывающее действительные причины, истинную необходимость бегства…

Медленный стук колес на стыках, он долго не входит в силу на понтонном мосту через Одер, он прерывист, как пульс больного, потом становится еще глуше, словно тонет в воде; надвигаются сумерки, серая занавеска на вагонном окне отсекает уплывающий назад город. Бартек закрывает глаза и четко видит серые обои в золотых цветочках, громоздкую люстру с шестью стеклянными шарами, массивный буфет с трещиной на резном стекле, добротный стол на одной массивной ножке, за ним Модест, самоуверенный, барственный, потом Ванда, встревоженная, испуганная. «Вернется через неделю, — говорит ей старушка соседка, — может быть, через две». — Старушка верит, и Ванда верит в это возвращение, только Модест не верит, он хорошо знает, что значит внезапный отъезд, кто раз бежал, будет бегать всегда.

Видения, образы, весь этот этап состоит из отдельных картинок, каких-то обрывков, которые он упорно, но тщетно пытается соединить в одно целое.

В Гожове нет вокзала, от здания остался только черный потрескавшийся остов. Люди сидят на пожитках, на голых плитах перрона, спят с открытыми ртами или быстро что-то бормочут про себя певучим «кресовым» говорком, милиционеров трудно отличить издали от военных, железнодорожники тормошат спящих, бранятся; город удивительно тих, трамвайные рельсы лежат так, словно о них забыли; наконец появляется трамвай, такой маленький, будто детская игрушка; Бартек приглядывается к домам с плотно закрытыми окнами. «Как там не задохнутся в такую жару». Первые этажи по большей части пустуют, зияют выбитые окна, можно где-то тут приткнуться, отсюда не так уж далеко до Щецина, но Модест попадет сюда не сразу.