Богуслав Когут - Калина

Кароль подошел к кровати Магды, он понимал, что надо говорить. Только понимал. Он прикоснулся к ее лбу, она слегка вздрогнула, не взглянула на него. «Ты не больна, дорогая?» Так бы надо спросить, но этот банальный вопрос останется без ответа. Магда не больна и ей не нужен врач, бедняга, так заботливо интересовался ее здоровьем, узнав, что она собирается стать матерью, его уже нет в живых, а она в нем совсем не нуждается, ни в мертвом, ни в живом, ее нынешняя болезнь, симптомы которой — льдинки в глазах и обледеневшие мысли, не подвластна никакому врачу.

— Магда.

Чуть-чуть дрогнула кожа лба.

— Я должен идти к нему.

Она прикрыла льдинки веками — это может означать разрешение, согласие, отрешенность, а может быть, Кароль слишком увлекся домыслами.

Бартек спал, и Кароль с минуту колебался, ему жаль было будить брата, усталого, загнанного, сон для него не только насущная необходимость, но и способ уйти, хотя бы на время, от того кошмара, в котором он жил. «Брат, человек», — странно думать так применительно к Бартеку, преемнику президента Блеска.

Бартек, проснувшись, заморгал, не вскакивал, не был испуган, даже улыбался, так не пробуждается беглый дезертир или преступник, или тот, у кого нечиста совесть. Значит, у Бартека совесть чиста. А можно ли иметь грязные, окровавленные руки и чистую, спокойную совесть?

— Ну, что там? — спросил Бартек, продолжая улыбаться, и эта улыбка вдруг больно задела Кароля. «Мне-то не до улыбок», — подумал он.

— Сам знаешь. Ты не рассказал мне связно до конца.

— А-а, о Блеске, о Блеске…

— Не рассказал мне, — повторил Кароль многозначительно.

И в этот момент электростанция выключила ток, погас свет.

Блеск не был гимназическим товарищем Бартека. Модест пошел еще на одну подлую мистификацию, в которой не было ничего удивительного, по крайней мере для Бартека. Перед землянкой с высоким потолком стоял кое-как замаскированный газик, машина президента, сам президент жил в палатке возле землянки. Здесь царил удивительный беспорядок и странный запах: грязи, оружейного масла, табака и леса.

— Хорош блеск, черен, как голенище уланского сапога, — сказал Бартек. — Дурацкий псевдоним у тебя, президент.

— И ты почернеешь, — ответил тот хмуро, но его цыганские глаза смеялись, — почернеешь, как дерьмо на солнце.

Пили. Ординарец, лет шестнадцати, наливал водку в бутылки прямо из канистры для бензина. Спирт-сырец, сдобренный ягодами можжевельника, ударял в голову, перебивал запахи, сглаживал мысли, было недалеко до той точки, когда все становится безразличным. Бартек спросил:

— Чего ты добиваешься?

— Я знаю, меня повесят прежде, чем начнется война.

— Какая война?

— С Россией.

— Ненавидишь Россию?

— Ты выражаешься слишком деликатно, это больше, чем ненависть, я бы испепелил эту страну. А здесь бы создал Королевство Польское, от Одры до границ пустыни, понял?

Бартеку не хотелось больше спрашивать, он подумал: «Мы должны были бы встретиться год назад, я со спецбатальоном — какой это был батальон! — и ты со своей шпаной».

— Странное у тебя творится в голове.

— В голове? — встрепенулся Блеск. — Здесь, здесь, — он тыкал себя пальцем в грудь, не попадая спьяну в сердце, — здесь, а не в голове.

— Ты спятишь, как Матус.

Но Блеск не знал, кто такой Матус, он продолжал говорить, обращаясь скорее к себе, чем к Бартеку.

— С каких времен из-за царей наши пропадали в Сибири? Ты ходил до войны в гимназию, ты знаешь, с каких времен. И когда это кончится, кто положит предел этому? Между нами только кровь и огонь, дым и зарево… Меня тут называют, не тут, а там, наверху, власти, меня называют президентом «факельщиков», и я горжусь этим, хотя следовало бы называть королем «факельщиков», огонь за огонь, кровь за кровь, смерть за смерть, голова за голову…

Когда Блеск бывал трезвый, говорил тихо, с глубокой тоской.

— Не верю и никогда не поверю, чтобы для Польши можно было бы сделать что-либо хорошее в союзе с русскими, это союз мула и возницы.

— Тебе бы быть поэтом, — перебил его Бартек.

— Заткнись. Извини меня, но я знаю, что говорю.

— С тобой невозможно разговаривать.

— Говорить, вести дискуссии. И какие ты мне выложишь козыри? Знаю, знаю, ты был идейным, служил красным, служил самоотверженно и, так сказать, весьма эффективно. И чем же тебе отплатили? Вот тут-то ты и споткнешься. Но, верь мне, во всем этом, в такой расплате с тобой есть определенный метод, дьявольски логичный метод, он не новый, его изобрел еще Иван Грозный, а последователи усовершенствовали. Ты радуйся тому, что легко отделался. Если бы пошел дальше, выше, к тебе применили бы, например, более совершенный вариант…

Бартек ничего не знал о других вариантах, и Блеск этому отнюдь не удивился.

— Конечно, если бы знал, раньше отказался бы служить. Но есть люди, которые знают. Разговаривать, дискутировать, это можно, пожалуйста, но только о том, что знаешь. О том, что я знаю, можно и должно дискутировать только пожарами, языком пулемета. И ты еще так подискутируешь, еще автомат в твоей руке подрыгает.

— Скорее всего, нет.

— Неужели?

— Я уже настрелялся. Досыта. Мог бы еще пострелять в фашистов…

— А в русских не хочешь?

— Заткнись, не перебивай. Тем более, что городишь чепуху. Итак, я говорю, в случае необходимости пострелял бы в фашистов. Вот в тебя, например. Но ты даже не фашист, так, черт-те что, мстительный, надменный, изломанный, спившийся неврастеник. Окруженный шпаной, налетчиками низшего сорта, скверно обученными своей специальности. «Факельщики»! Ты говоришь торжественно: «факельщики»; ты даже не понимаешь, сколько в этом слове смешного и жалкого!

— Тебе непременно хочется меня оскорбить, — сказал Блеск примирительно.

— Напротив. Но мне, вероятно, позволено иметь свое мнение, так же как и тебе. Как ни верти, ты ведь пожарами борешься за свободу.

— А что будешь делать ты?

— Должен что-то делать, раз я здесь. Ты это имел в виду?

— Более или менее.

После долгой, очень долгой паузы Бартек сказал:

— Ты будешь президентом, а я резидентом, идет?

Как резидент Блеска он отправился на Куявы, где в Бжеске жила подруга «президента». Доставил письмо, не вскрыл по дороге, честно вручил адресату, смазливой бабенке лет тридцати, наивной и смелой; жила она в довольно своеобразном домике с маскаронами по фасаду и сама чем-то походила на этих маскаронов, но была действительно недурна собой, маскароны тоже бывают красивыми. «Вы мне нравитесь», — это уже после прочтения письма. «Вы мне тоже». — «Легенда о вас так прекрасна». — «Не прекраснее, чем ваше лицо». Потом он перестал отвечать на ее вопросы, сначала она была обижена, потом восхищена, подливала ему какую-то пакость с ангельским названием, он же глядел на четырехгранную бутылку и мысленно разговаривал сам с собой, а штоф служил как бы микрофоном: «Репатриант Болеслав Новак мог бы тут остаться, пожить в претенциозном домике с маскаронами, пусть недолго, ведь Модест снова напал бы на его след, но суть даже не в том, сколько бы это продолжалось, все равно было бы лучше, чище, нежели словоблудие в землянке Блеска; она не Магда, не черненькая Ванда из Щецина, жаждущая выскочить замуж, ее невозможно даже запомнить, в памяти останутся только маскароны, но она красива, соблазнительна, можно бы тут пожить, пожить еще немножко, каждому позволено жить, а жизнь приобрела бы здесь особенно острый вкус; лишь тонкая ткань облекает тело этой привлекательной девушки, женщины без лица, вернее с лицом маскарона, и хотя ткань не прозрачна, все тело, как на ладони, от пышных форм до мельчайших подробностей, зовет в атаку, сулит успех. Солдафонские страсти. Однако хватит, пора возвращаться, надо быть порядочным по отношению к Блеску, Бартек — Болеслав Новак еще никогда не был непорядочным».