Богуслав Когут - Калина

— Чего от меня хочет Модест?

— Ты слышал о Блеске? Может быть, ты не слышал о президенте Блеске? Это ведь твой закадычный друг, удивишься, когда его увидишь…

В лес. Значит, лес. Не из Щецина, так из Познани, в лес. Все-таки недалеко он ушел от Модеста.

— Нет, я не пойду.

— А куда? В Кольск? Шутишь, что ли? Неужели подашь в суд на брата из-за девчонки? Они уже поженились. А ты покойник. Для всех абсолютно, для всех.

— Давно?

— Что давно?

— Свадьба была?

— Зимой. Свадьба что надо!

— Стало быть, тогда еще не…

— Что тогда?

— Это я не тебе, я себе говорю. Если бы я тогда не повернул назад. Впрочем, это не я ушел от дома, который уже был моим надгробием, не я, не я, слышишь, идиот?

— Не ори, люди сбегутся.

И Бартек умолк. Только лицо незнакомца, ибо непрошеный собеседник все еще оставался неузнанным, это лицо двоилось и троилось, то это был Матус, то парень из-под Крачева, то любознательный поручик. А у вокзала, которого не было, который был скорее пародией на вокзал, сгущались сумерки, было душно, и люди выползали из-за железного барьера точно мухи.

Телефон. Он не звонит, а скорее зловеще рычит. Это, наверное, Смоляк с какой-нибудь ерундой, а может быть, и просто без повода, чертов ипохондрик. Нашел время. Только бы мать не разбудил, только бы ее не разбудил, Кароль и представить не может встречи матери с Бартеком, она ведь произойдет, должна произойти, но пусть лучше позже, при иных обстоятельствах, не сейчас. Магда смотрит в потолок, и глаза ее как две льдинки, впрочем, может быть, вовсе не смотрит, думает о Бартеке, которого Модесту все-таки удалось воскресить; впрочем, может, ни о чем не думает, ибо мысли ее тоже изо льда; мать, если даже и проснется, не подойдет, наверняка не подойдет, телефон часто звонит ночью, и мать не бежит на звонок. Кароль напрасно так испугался, даже самому странно.

— Кароль! Привет, извини, что посреди ночи звоню. — Смоляк почти виден на другом конце провода. — Но Чеслав…

— Что-нибудь случилось? — Кароль хочет предупредить несчастье, вторую беду, заранее опровергнуть…

— …с ним ничего. Но у нас был сюрпризец, черт возьми.

«Так же, как и у меня», — думает Кароль, ему до смерти неохота расспрашивать о деталях этого «сюрприза»; Смоляк, не дождавшись расспросов, рассказывает: засада, попался на удочку с телефонным звонком. «Зачем позволил себя одурачить, чертов ипохондрик?» Убили врача, ранили шофера. «Врача, какого врача? Что делал врач у Смоляка?» Кароль протирает глаза, потом крепко зажмуривается, но не видит никакого врача, а Смоляк все говорит: четырех бандитов ликвидировали, один в агонии, здорово получилось, очень здорово, двое сбежали, в такой заварухе всегда кто-нибудь улизнет; сколько раз Бартек выкручивался, ускользал и его не сумели подстрелить, хорошо это или плохо, не в этом вопрос, есть факт существования Бартека — факт беспощадный, как топор палача, вокруг него будут громоздиться другие факты и фактики, путаница фактов, чужих радостей, чужого отчаяния, которая словно паутина обволакивает его голову, только его голову, радость Петера и его изумление, потрясение матери при встрече с Бартеком, потрясение от радости, заледеневший взгляд, заледеневшие мысли Магды — все это должен вовремя увидеть он, Кароль; Чеслав на ночь останется у Смоляка, это хорошо, это просто отлично, но врач?

— Зачем ты куда-то возил врача?

Пауза, сопение, словно телефонная трубка поперхнулась.

— Ты что, Кароль, пьян?

— Какой там! Я сам попал в такую переделку и, может быть, невнимательно слушал тебя, извини. Значит так, может быть, завтра, собственно говоря, уже сегодня, я задержусь дома, пока я тебе не скажу, что за переделка, потом узнаешь, непременно узнаешь, может, завтра, может быть, послезавтра, ты совершенно прав, каждый сюрприз должен созреть, итак, я задержусь, а может быть, и нет. Болен? Нисколько. Итак, ты знаешь, в чем дело, ага, хорошо, что вспомнил, относительно этих комитетов — никаких изменений, совместные избирательные комитеты повсюду, в каждой гмине, обязательно, речь не только о том, чтобы слепо придерживаться инструкции, ты же знаешь сам, я не заскорузлый формалист, но суть-то в том, что в некоторых деревнях, особенно в северной части повята, людовцы слабоваты, весьма слабоваты, легальная адвокатская оппозиция оттеснит их от избирательных урн, верно? Урны? У тебя есть точные сведения, что готовятся похитить урны с бюллетенями? Вот видишь, комитеты должны быть более представительными, не говоря о комиссиях, пепеэсовцев на селе мало, сам это знаешь, мы должны главным образом держаться с людовцами, не допустить никакой изоляции, всюду блок трех партий, всюду. Голова у меня прямо раскалывается…

Смоляк не отключился, только отложил трубку, слышны его шаги и разговор в глубине комнаты, с кем-то, по-видимому, очень взволнованным, потом Смоляк вернулся к телефону.

— Новая история. В больнице. Ты, Кароль, завтра не мешкай, как можно скорее отправляйся туда.

— В больницу?

— Да. После убийства врача весь персонал бастует. Хотят бросить работу, начали, мол, с врача, а потом перебьют их всех.

— Пе-ре-бьют?

— А чего это ты так удивляешься? Это ведь только предлог. Кто-то там неплохо орудует, пользуясь моментом. Чеслав говорит, что там было полно зеленых бюллетеней Миколайчика.

— Мне он ничего не сказал.

— Не успел. Завтра ты должен быть там, вернее, сегодня.

— Буду, конечно, буду, черт возьми!

— Слушай, еще одно. Тебе это следует знать. Они прекратили провокации насчет твоего брата, Бартека, хорошо это или плохо, а?

Хорошо — плохо, так вопрос уже не стоит, есть только факт. Болтают об этом или нет, это уже не имеет никакого значения, по крайней мере, для вопросов, в которых надо разобраться и в конце концов решить. Магда все глядит в потолок и вместе с тем не глядит. Пожалуй, нельзя смотреть осколками льда. Думает ли она о чем-нибудь? Нет. Она же знает, что Кароль передаст Бартека Смоляку, она знает об этом и потому перестала думать, мысли ее оцепенели, даже не слушала разговора со Смоляком. Может быть, Магда ошибается. Вот еще. Она никогда не ошибется во всем, что касается его. Господи, какой же это унылый дом, будто все здесь намалевано неуверенной рукой художника-любителя, все какое-то перекошенное, начиная с ветхих ставен и кончая зловеще поблескивающей печкой, убожество старости щерит зубы, громко лязгает этими зубами, а может быть, это ветер гремит надорванным листом кровельного железа, все равно, сейчас и здесь такие вещи лишены значения.

Скрипнула дверь на чердаке у Ксаверии, черти ее носят, ее еще не хватало для полноты картины. Нет, это оказывается глупый, жирный кот, смех да и только.