Богуслав Когут - Калина

— Могу показать место на карте.

— Какое место?

— Где живет Матус.

— Не слишком ли это много, искать какого-то там, как его звать, Матуса? — «Опять он только спрашивает, спрашивает, спрашивает…»

— Как хотите.

— Может, вас кто-нибудь знает в корпусе?

Любознательный поручик, разумеется, не верит ему. Может, он на то и поставлен, чтобы не верить. Но Бартек чувствовал себя так, словно попал сюда не впервые. Уже было нечто такое или похожее, кто-то ему не верил, а он ничего не мог с этим поделать. Ага, это было в лесные времена, собирались прорываться через линию фронта, чтобы выйти навстречу русским. Модест говорил Бартеку: «Больно ты торопишься на восток, это старая шляхетская традиция, может подождать или на запад податься? Зачем? Чтобы отвоевать пястовские земли, ведь это же записано в программе Союза польских патриотов». Бартек прекрасно понимал, что упоминание о пястовских землях — наглая издевка; Богун шел на запад известно зачем, Модест подбивал известно на что — чтобы отступить с немцами; как он мог верить в успех своей миссии, этого Бартек никогда не понимал; говорил о предложении Модеста с политруком, тот побывал в плену у Богуна, был мужик крепкий, а Бартеку ответил так: «Вы с Модестом вечно грызетесь, видно, такая у вас традиция». — «У вас, это значит у кого?» — «В БХ [13] «Батальоны хлопские» — «Крестьянские батальоны», вооруженные отряды Крестьянской партии, — «Стронництво людовое» — боровшиеся с оккупантами. », — ответил Глухой — такая у него была кличка. — «Я организовал этот отряд, я за него отвечаю». — «Не организовал, — сказал Глухой, — а увел у аковцев, но не бойся, никто у тебя не отнимет командования, ни Модест, ни я, только успокойся, ты еще малость зеленый». — «Это к тому, что флаг зеленый?» — «Нет, — сказал Глухой, — молод ты, это я имею в виду, а с Модестом прекратите вздорить, это разлагает людей». Пошли тогда на восток, и Модест пошел тоже, и получилось удачно, потому что шли через Вилковицы, и когда Бартек очнулся после ранения, пришла Магда и плакала, как над покойником; Магда, где она теперь, минувшее время так разрослось, растянулось, словно Магда уже не существовала нигде, кроме его памяти, хранилась там, как целебное снадобье, впрочем, нет, лекарства горьки, а с Магдой все обстоит совершенно иначе, трудно все это отчетливо, точно определить, и гнездится в памяти недоверчивость, неверие Глухого, и нет в нем ничего целебного, хоть горько оно, и остается в памяти Модест, который не получил у Совиной горы пулю под ключицу, получил потом майора; этот любознательный поручик тоже мог бы стать майором, это гораздо больше пошло бы ему, и он имел бы большее преимущество перед Бартеком; у него и так больше преимуществ перед предполагаемым дезертиром или шпионом, преимуществ человека, задающего вопросы, а Бартек должен ждать, пока найдется кто-нибудь знающий его, должен ждать, может, под замком…

— Я хотел бы выйти в туалет, надеюсь, я не арестован?

Поручик был обескуражен:

— О каком аресте вы говорите, капитан?

Он пересекал учебный плац, направляясь к редкому кустарнику, где торчала наспех сколоченная времянка характерной конфигурации, больше дыр, чем досок, шел и уже не испытывал ни малейших сомнений, все уже знал заранее.

Солдатик, заступивший в наряд, лихо отдал честь.

Бартек улыбнулся, многозначительно показал левой рукой на правое плечо, солдатик понял, еще раз козырнул. Бартек обошел его, шага за два до уборной потянулся к прорехе, обошел дырявое, вонючее сооружение, постоял с минуту, прислушиваясь, потом углубился в заросли, сначала крался осторожно, потом все быстрее, не наткнулся ни на одну изгородь, это его удивило. «Даже фамилии моей не записал «любознательный», — подумал с каким-то злорадством, — если и запомнил, Новаков в Польше что коров, еще поживу, мне, значит, судьбой позволено малость пожить, позволено, позволено…»

В сумерках Бартек вышел из леса с ноющими ступнями, которые в «пансионе» Матуса отвыкли касаться земли, голодный и измотанный, давала о себе знать тупая боль в правом плече, плохой признак, сразу же почувствовал холод, которым тянуло с полей, подернутых легкой дымкой; обширная долина, замыкавшаяся вдали грядой невысоких холмов, едва различимых в сумраке, внушала какую-то тревогу, даже страх; может, повернуть назад, лучше вернуться, только куда? Любознательный поручик теперь наверняка упрячет его под замок, может, даже не отправит в штаб, будет расследовать на месте, покажет класс в своем деле; так, может, к Матусу, к Матусу, это была мысль, словно приснившаяся, вздорная, он не вернется, не станет выпрашивать права на жизнь, которую должен был закончить там, в овраге, в пяти километрах к востоку от Мурая, права на самого себя; может, за ним погонятся, наверняка погонятся, но он дойдет до Вилковиц, должен дойти, всегда доходил, если принимал решение, и на этот раз дойдет. Магда не станет спрашивать, конечно, тоже скажет: «Ты так долго там был», но не будет искать доказательств, свидетелей, Магда, которая живет в памяти, однако как-то трудно представить себе ее нынешней, такой, какая она сейчас, она ждет, а такое ожидание подобно болезни, оно изнуряет человека, ослабляет, она ждет, и он доберется туда, вопреки погоне.

Не добрался.

У него не проверяли документов, даже кондуктор жешовской дороги не спрашивал служебного предписания, это было время преклонения перед польским военным мундиром, особенно носящим следы битв, и Бартек знал об этом: за Крачевом на дороге в Вилковицы догнал его мужик на одноконной таратайке, лошадь в хомуте, а не в легкой упряжи, тут была такая мода на хомуты, и остановил свою тележку.

— Подсаживайтесь, пан офицер.

Бартек сел, и сразу же захотелось спать, но мужик попался разговорчивый.

— Хороша осень. Как в первый год войны.

— Хороша.

— Вы инвалид?

— Инвалид.

— Может, чего хорошего закурить найдется?

— Не курю.

— Вы к кому в Вилковицы?

Хотел сказать: к Слотам, но припомнил, что отца Магды нет в живых, она одна.

— К Магде Слоте, — сказал неохотно.

Мужик сплюнул сквозь зубы.

— Тогда выбрались не вовремя.

Бартек не понял, подумал, что тот намекает на послеобеденную пору, ее может не быть дома, работает в поле, у них был надел.

— Подожду.

— Не дождетесь. Нет ее здесь.

— Как это?

— Да так. Уехала летом с Новаками, которых сюда выселяли.

— У-е-ха-ла?

— А что ж ей было делать, одна-одинешенька, ее Новак, партизан, может, приходилось слышать, о нем много писали, сложил голову в горах, вот и поехала с другими Новаками.

Бартек смотрел в лицо мужику и видел всклокоченную физиономию Матуса: «Своих не найдешь, смерть найдешь», может, дать этому мужику по морде? «Ты пьян, старый хрыч, пустое болтаешь». — Небо пасмурное, осеннее, вдруг пахнуло жаром, как тогда в овраге, неподалеку от Мурая, только бы не потерять сознание…