Богуслав Когут - Калина

Прежде чем въехать в лес, догнали серый пикап, знакомый Чеславу. Это была больничная машина, которую использовали двояко: по хозяйственной надобности и как карету Скорой помощи; трудно было обогнать пикап на узком, ненадежном шоссе, больничный шофер, возможно, не слышал клаксона машины Смоляка, не уступал дорогу, поэтому пришлось уменьшить скорость, и тотчас сделалось тише в ушах и в голове, пикап въехал в лес, вскоре исчез за поворотом, и почти одновременно загремели выстрелы, короткие, злобные очереди, в реальность которых трудно было поверить сразу.

С внезапно затормозившего грузовика Чеслав выскочил последним, солдаты, и среди них Смоляк в гражданской одежде, бежали точно наперегонки, Чеслав старался их догнать, поскользнулся, едва не упал, увидал пикап, опрокинутый поперек дороги. «Убили шофера», — эта мысль совпала с треском автоматов людей Смоляка, Чеслав видел, как двое из бандитов, обступивших машину, нырнули в лес, с яростью пожалел о том, что гордился перевязью, — если бы у него были здоровые руки и автомат, он мог бы срезать тех двоих, хотя бы одного; остальные лежали на дороге, один все привставал и снова ложился, как «Ванька-встанька», но Чеслав не смотрел на него, не расслышал слов Смоляка: «Это была ловушка для нас!» — подбежал к кабине опрокинувшегося пикапа и громко выругался.

— Он меня еще сегодня перевязывал, — объяснял он Смоляку, а может, шоферу, руки которого превратились в кровоточащие ошметки, нашпигованные битым стеклом, — он меня еще сегодня…

— К больному ехали? — допытывался Смоляк.

— Нет, нет. Нет, нет, — повторял шофер, глядя на свои руки.

— Успокойтесь, успокойтесь, с вами ничего страшного не случилось. Так куда же вы ехали?

— За картошкой для больницы. — Шофер смотрел, как один из солдат забинтовывает ему руки. — За картошкой.

— А он? — показал Смоляк на врача, лицо которого было белее затоптанного снега на дороге, а шея в кровавых лохмотьях.

— Завхоз заболел, — заговорил шофер, не сводя глаз с бинта, обматывающего его руки, — словно предчувствовал, а доктор говорит, мол, выручу, у него невеста в Мостиске, не женится оттого, что в Кольске жить негде, навещу ее, говорит, и поехал; вот как ее навестил, вот как нас отделали…

Чеслав слушал и чувствовал, как что-то горит в груди и в горле, и кровь стучит в висках, взглянул на «Ваньку-встаньку», а тот все вставал да укладывался, только в замедленном темпе, Чеслав не видел его лица, не мог его себе представить, потянулся к заднему карману за «вальтером», но тут Смоляк стиснул его запястье.

— Что ты делаешь? Пусть поживет.

— Он не имеет права жить.

— Пусть поживет, может, расколется.

«Ванька-встанька» повернулся к ним, лицо у него было как с витрины рыночного фотографа: усики, короткие баки, он открыл рот, прохрипел:

— Долой большевиков! Да здравствует свободная Польша! Да здравствует народ! — И, опустившись на снег, вытянулся, как в гробу.

— Вот и высказал, что знал, — заметил Чеслав, но Смоляк притворился, что не слышит.

Короткий январский день иссяк, словно и вовсе его не было, этого дня, и гонки прямо в засаду, предназначенную для Смоляка — не для врача, который хотел навестить невесту и выручил завхоза. Перед глазами Чеслава все еще маячило бескровное лицо врача, бродит этот врач по больнице в белом халате, с фонендоскопом на шее, только лицо безжизненное, мертвое, а шея в кровавых лохмотьях, неотступное видение, Чеслав не знал, как от него избавиться, а Смоляк не говорил ни слова, упорно молчал, может, раздумывал о своей ошибке, которая, по сути, не была ошибкой; если бы не внял фальшивой тревоге, бандиты уцелели бы, к тому же, наверняка бы еще шлепнули больничного шофера; знал ли что-нибудь завхоз, немыслимо, чтобы этот добряк, волочащий ноги, инвалид первой мировой войны, был в сговоре с охвостьем из банды президента Блеска; Смоляк, конечно, поинтересуется завхозом, надо заговорить с начальником.

— Ну вот вам и пропаганда в нужнике.

Смоляк не отозвался.

— Знаете, сегодня, еще в больнице, приснился мне Бартек. Он всегда мне снится накануне, если должно произойти какое-нибудь несчастье, — врал Чеслав, чтобы вызвать Смоляка на разговор и избавиться от маячившего перед глазами мертвого лица врача. — Странно, я не верю в сны, но так уж получается.

— Я не знал его, — отозвался неохотно Смоляк и немного погодя добавил: — Скажи Каролю, вы ведь раньше увидитесь, что он был прав, Модест сфабриковал Сворновского.

— Ага, — сказал Чеслав, хотел еще спросить, понадобится ли он при допросе «Ваньки-встаньки» на месте, однако пришел к заключению, что «Ваньку» предварительно отправят в больницу, только кто его там будет лечить, если единственный врач бродит по больнице с мертвым лицом, с фонендоскопом на продырявленной пулями шее, фельдшер будет лечить его, сукиного сына, — тут Чеслав снова почувствовал ненависть, сжимавшую горло, стучащую в висках. — «Я бы сжигал их живьем всех, всех, без исключения».

Поручик чувствовал себя маршалом, он подымал очки на лысеющий лоб, окидывал Бартека неопределенным и каким-то липким взглядом, но избегал встречаться с ним глазами, оглядывал рваный мундир с остатками знаков различия, словно проверяя, хорошо ли сидит на нем обмундирование, подходит ли ему, не принадлежит ли кому-либо другому; у него был скучающий вид, но на самом деле он был наэлектризован подозрительностью.

— Долго ли были, капитан, — слово «капитан» он произносил как бы с иронией, по крайней мере с сомнением, — у этого, как его звать, Матуса, долго ли?

— Не в отпуску…

Поручик снова с минуту манипулировал очками, потом спросил:

— Вы были в спецбатальоне? Были, — ответил самому себе. — Следовательно, знаете, хорошо знаете, что они, уповцы [12] От УПА — украинская повстанческая армия, подпольная националистическая организация во время войны. , добивают раненых, особенно офицеров, знаете?

«Был ли ты хоть час на фронте, поручик? Или в лесу. Черта с два был, черта с два видел, и уповцев видел из-за чужой спины. Ты не знаешь, что значит гнить в канаве, когда вся твоя одежда точно загаженная пеленка, не знаешь, что такое голод и понос, после того как набросишься с пустым брюхом на простывший суп, что значит спать стоя и на ходу, плясать под огнем минометов, когда нет такого места, куда бы не попала мина, должно быть, ты видал это в хронике, отснятой военными кинооператорами, а бывал ли у тебя, поручик, полон рот грязи и закладывало ли тебе уши на неделю от грохота канонады? У тебя полон рот вопросов, ты только и можешь задавать вопросы, любознательный товарищ…»

— Может, слыхали, и такие нам попадаются, что и нашим и вашим, слыхали, не так ли?