Богуслав Когут - Калина

— В Ступольню, — сказала Магда, и это был даже не вопрос, а протест, низведенный до грани отчаяния.

— Там теперь спокойно, — сказал Кароль. — Блеска нет в живых.

— Спокойно. А Чеслав?

— Это было не в Ступольне.

— Ага, — произнесла она, примирившись.

— Спи, Магда, ты устала, а я выспался после обеда.

— Буду спать.

Кароль прислушивался к ее дыханию с нежностью и одновременно с чувством облегчения, ибо трудно думалось в присутствии жены, чья настороженность и тревога сковывали мысли, нарушали их ясность; только когда она засыпала, уходила в забытье, он избавлялся от этой раздвоенности мышления, и, хоть не видел ее лица, угадывал вблизи контур, набросок ее улыбки, улыбки сквозь сон — самая откровенная и первозданная; наверно, Магда в этом сне бродит по Совиной горе в поисках лесных орехов или по дороге, ведущей к костелу, которая в июне устлана тополиным пухом, а в январе, сейчас, укатана полозьями саней; она убегала в сон из этого зала ожидания — вот откуда взялась ее улыбка, которую совсем не видно; впрочем, улыбка вовсе не должна быть видна, благие чувства не должны быть видны или ощутимы, благие чувства и благие мысли, так же как и благой сон, где прошлое имеет все преимущества перед сегодняшним днем, где время не властно; благой сон уже пришел к Магде, его, Кароля — миновал, не следовало спать днем с приблудным котом на животе, бессонной ночью благие воспоминания редеют, черные мысли сгущаются, тут безраздельно властвует время; Бартек не румяный сорванец в гимназической курточке с голубым кантом, лицо Бартека слеплено из алебастра, кое-как, это не лицо, а мемориальная доска, прикрепленная к стене дома, на ней резкие черты лица смертельно усталого человека, можно ли отождествлять мемориальную доску с лицом убитого человека, молодого офицера, опытного партизана, который умер, но должен жить в памяти; фотография в каморке у матери гладкая и блестящая, только с боков наползают желтые подтеки, доска на стене дома серая и шероховатая, она даже по замыслу несовершенна; лицо Бартека, подлинное его лицо, где-то между фотографией, с которой мать сдувает пыль, нежно дыша на толстое стекло, и этой мемориальной доской, которой отдает честь пьяный Петер; надо выспаться перед завтрашним днем, в Ступольне нельзя быть невыспавшимся, раздвоенным, когда мозг работает на замедленных оборотах и путаются правая и левая рука, словно у левши, — древний, давно забытый навык оживает в минуты крайнего утомления; скрипят сани на дороге к костелу, который так запомнился Магде, это, скорее, бренчит телефон, робко, неторопливо и неритмично, как бубенчик на хомуте.

Кароль потянулся к трубке, осторожно, чтобы не разбудить Магду.

— Не стоит, секретарь, провод перерезан.

Кароль резко сунул руку под подушку.

— Не стоит, секретарь, не успеете, я выстрелю первым, на любой выстрел, мой или ваш, сюда явится тот, кому следует, я не один, я не посещаю семейные спальни в одиночку.

— Погасите фонарик, не будите жену, она в положении.

С минуту он ничего не видел, только вихрились ослепительные блестки в зажмуренных глазах, пытался представить себе непрошеного гостя, его фигуру, выражение лица. «Только бы она не проснулась», — думал он.

— Я не собираюсь тревожить пани Магду, — говорил тот приглушенным, словно нереальным голосом, — невесту полковника Бартека, но отложите хлопушку, секретарь, не будем разговаривать, наставив друг на друга дула, как гангстеры.

«Как вы открыли ставни?» Этот вопрос промелькнул лишь в сознании Кароля, ни к чему было узнавать, как открываются закрытые ставни.

— Вас прислал Модест?

— Я не мальчик на побегушках, секретарь, я пришел по поручению полковника Бартека, некогда вашего брата…

— Опять эта гнусность! Оставьте мертвого в покое!

— Вы ошибаетесь.

Кинуться, выбить револьвер и за горло. Душить, пока глаза не вылезут из орбит. В беловатом сумраке непрошеный гость выглядит невзрачно, заморыш. Или швырнуть ему в морду подушку и душить, душить, пока зенки не выскочат. В редеющей тьме пришелец съеживается, он стар, лет пятидесяти или более, мускулы его вялы, кости хрупки. Или прыгнуть за шкаф — он выстрелит в стену и получит табуреткой по башке, старая дохлятина с твердыми голенищами, граф-ротмистр, не выползет из-под табуретки.

— Я не один, секретарь.

— Что вы намереваетесь сказать?

— У полковника Бартека, некогда вашего брата… два желания.

«…душить, душить, пока зенки не выскочат, пока не наложит в штаны, гадина с твердыми голенищами, свинья, подлая свинья, оставь Бартека, оставь брата в покое…»

— Вы ошибаетесь.

— Посмотрим, кто ошибается в своих дальнейших расчетах. Говорите, я слушаю.

— Во-первых, отмените завтрашний митинг в Ступольне…

— И вместо него состоится митинг легальной оппозиции, не так ли, ротмистр?

— Вы ошибаетесь, ротмистром я был в ваши годы; во-вторых, снимите с этого дома безобразное надгробье, ибо полковник Бартек не является покойником, он полковник, а не капитан, как гласит надпись на этом вашем семейном, красном надгробье, полковник не желает…

— Чего?

— Чтобы вы продолжали деятельность в ППР и использовали его заслуги и славу для большевистской пропаганды.

«…душить, душить, пока не испустит последнего мерзкого вздоха, Бартек, эти гады делают из тебя пугало, зачем я отослал Петера, зачем…»

— Ошибаетесь, вы не должны отвечать, давать письменное обязательство, у вас есть время до завтра, если не хотите, чтобы ваша эскапада в Ступольню оказалась последней…

— Это вы ошибаетесь… вы… вы… впрочем, неважно, как вас зовут, вы ошибаетесь. Скажите Модесту…

— Я вам не слуга, подумайте, хорошенько подумайте, мы даем вам возможность спастись ради полковника, он вам доверяет, он вам еще доверяет, что меня весьма удивляет, я не доверял бы человеку, который способен вероломно отнять женщину…

«Хорошенькое дело, разочароваться во враге; если бы рука была на метр длиннее, пригвоздить бы эту морду к стене, лишь бы не проснулась Магда, спи, спи сладко, блуждай по Совиной горе…»

Непрошеный гость перемахнул подоконник ловко, точно садился на коня, Кароль с пистолетом в руке двинулся к окну, Магда припала к нему:

— Не ходи туда.

— Ты не спишь?

— Я все слышала, но совсем не боялась.

Он ощутил невыносимый стыд, обнаженный внезапно до последней мысли и чувства.

— Что с тобой, Кароль?

— Я, видишь ли, не мог иначе, он бы выстрелил в тебя, их было много…

— Зачем ты оправдываешься, Кароль, я удивлялась, что ты можешь так говорить с ним, даже голос не дрогнул…

— Магда…

— Что, Кароль?

— Ты, ведь, не веришь в этот вздор о Бартеке…

— Нет, — ответила она тихо, с усилием, — нет, нет, Кароль, что ты. Умершие не возвращаются. Правда? — И она повторила: — Умершие не возвращаются. Никогда.