Богуслав Когут - Калина

— Зачем ты пришла? Зачем ты сюда пришла?

— Я сейчас уйду.

— Я хотел, я еще раз попытался быть честным по отношению к Каролю, хотя бы по отношению к нему, он мне поверил, сверх всяких ожиданий. Я хотел ему помочь. А в чем еще я мог помочь ему? Он там… Он с Чеславом, другие тоже, а я? Зачем ты пришла, зачем?

Магда шла, не чувствуя жестокого мороза. Останавливалась, прислушивалась, однако это не было страхом перед погоней, боязнью чужих взглядов, которые следят за ней, стремясь разгадать ее тайну. Она прислушивалась к тому, что творится в глубинах ее естества, улавливала первые робкие толчки ребенка. Сын Кароля. Сын ли?..

— Мне надо было пройтись, мама.

— Да, детка, ты должна двигаться. Но почему в такую пору?

— Морозец такой приятный. Ты, наверно, думаешь, что я была у Бартека? Да? Признайся, мама?

— Не думаю, детка. Но к нему не надо ходить.

— Почему?

— Об этом могут узнать.

— Кто? Кароль?

— Люди. Они узнают, что он там. А Кароль звонил. Спрашивал о тебе. Я сказала, что ты пошла пройтись. Он вовсе не удивился. Сказал, что позвонит.

Позвонит. Он теперь только звонит. Разъезжает по повяту со Смоляком, с этим Сухацким из ППС, или с кем-нибудь еще. А если не ездит, то звонит. Когда уже больше некому звонить, когда уже всех отчитал, обругал, проинструктировал по-своему, и прежде чем начать сызнова, звонит домой. Так думает Магда. Она легла бы спать, но Кароль будет звонить. Или ночью придет Чеслав, подымет шум, он никогда не уляжется тихо. Только этим он не пошел в Кароля, а во всем остальном следовал ему, у самого молоко на губах еще не обсохло, а о политике говорит с такой запальчивостью, словно судьба Польши и полмира от него зависят, и если бы не он, то и социализма не было бы на свете, именно если бы не он, Чеслав Новак, у которого два брата, один — секретарь повятового комитета, второй — покойник. Примерно так думает Магда и плачет в подушку. Ребенок брыкается, словно уже рвется на свет, а свекрови это безразлично, поделиться бы с ней этим, похвастаться, рассказать о своем чудесном беспокойстве, когда смеешься и плачешь одновременно, но мать только скажет: «Да, деточка, так оно бывает». Сама-то она уже забыла свои первые материнские тревоги, теперь только о Бартеке и думает. Кто в этом доме не думает о нем? Все, даже Ксаверия, и ее жирный кот, если бы умел размышлять, тоже думал бы о Бартеке; оттолкнул ее Бартек, прогнал, почему? Да потому, что самому некуда бежать, от нее бежит — не убежит.

Завтра секретарь повятового комитета Новак торжественно пойдет голосовать вместе с женой, матерью и братом, который уже снял затертую перевязь с шеи, нет, он не будет голосовать, сопляк, для этого надо иметь 21 год, после голосования секретарь будет снова разъезжать, звонить, наверное, даже не спросит, как она себя чувствует, не узнает, что его сын — действительно ли сын? — уже шевелится. Так думает Магда, а перед заплаканными глазами лицо Бартека, выбритое, без этой чудной бороды. «Зачем пришла, зачем пришла?» Если бы на этот вопрос можно было найти ответ.

Бартек не ждет ответа. Сквозь заледеневшее окно смотрит на реку, может быть, на белые поля на другом берегу, повторяет вполголоса: «Зачем, зачем?» Петер стоит у него за спиной и не смеет отозваться, наконец говорит:

— Бабы, они такие. Не могут забыть первого.

— Как думаешь, Потер, мы победим на выборах?

— Конечно, победим. Потом будет амнистия.

— Откуда ты знаешь?

— Кароль говорил.

— Не нужна мне амнистия. Мне спать хочется.

Но сон долго не шел. Белый берег, далекие поля за рекой, пространство, заполненное туманными видениями, которые медленно движутся вокруг колеблющейся оси, — Матус с Каролем под руку, Сворновский с мышью на ягодице, темные глаза Блеска и плачущая Магда. Вьюга, снег царапает стекло, скрипят на ветру сосны, зеленые оловянные солдатики полегли в пахучем, еще не расцветшем люпине, мертвые глаза Блеска, и Магда плачет. Кароль с Матусом под руку, истовые, как на том свете, подходят в большой урне, бросают в нее белый бюллетень с цифрой «3», а на передней стенке урны маскароны, нагло усмехающиеся, ловящие пастью снег, свистит пароходик в заливе, Модест плывет за пароходиком и взывает о помощи, а Магда плачет…

— Петер!

— Ну?

— Я думал, ты спишь.

— Нет, не сплю. А завтра, когда пойду голосовать, запру тебя, чтобы не сбежал. Ты что-то недоброе задумал.

— Дурень. Куда я могу убежать, ну, куда?

— Точно, Кароль будет огорчен. Хороший мужик Кароль.

Кароль голосовал с утра, потом был в Ступольне. Рыночная площадь крикливо разукрашена, солнце, снег. Не отыскать места, на котором ночной гость, неудачливый заговорщик, сделал последний шаг. Люди не смотрят на то место, а должны бы смотреть, это было так недавно, должны помнить. Но люди не помнят. Благодатна эта способность забывать. «Все в порядке, товарищ секретарь, шестьдесят процентов уже проголосовало». Бургомистр доволен. Секретарь горкома смотрит исподлобья. «До вечера далеко». Это должно означать, что до вечера многое может случиться. Например, нападение на избирательный участок. «Кино, где разместился избирательный участок, невезучее место. Тут всегда что-то случается. С вами тоже, товарищ секретарь. Тут в вас стреляли, верно? Подкрутите получше репродуктор. Так. Весь народ выбирает свою высшую власть, народный демократический сейм. Что человек услышит десять раз — запомнит, что увидит один раз — забудет».

В полдень заглянул домой. Хотел сказать Магде, что все идет хорошо, нигде никаких инцидентов, явка неплохая, в урны летят преимущественно «тройки». «На тройку», как говорил Чеслав. Пусть будет «на тройку».

Петер стоит под окном, и подбородок его дрожит. Магда не ответила на приветствие, мать сдавливает кулаками виски и похожа на изваяние скорбного Христа в Крачеве.

— Что случилось?

— Нет его, — бормочет Петер, и кажется, что его челюсть вот-вот отвалится и грохнет об пол.

— Пьян был? — спрашивает Кароль.

— Нет. Самую малость. Я вышел на минутку…

— За водкой…

— Где сейчас возьмешь водки. Я голосовать пошел. Возвращаюсь, а его нет. И след простыл.

У Магды в глазах осколки льда. Смотрит и не видит.

— Это я виновата, — говорит она чужим голосом, — напрасно к нему ходила.

— Не говорите Чеславу. Ничего ему не говорите. Петер, слышишь? Магда, мама, не говорите. — Кароль еще раз обернулся у дверей и повторил с расстановкой, почти с улыбкой: — Помните, не говорите ему! Я должен идти, — оправдывается он, — я должен, сами понимаете.

Куда он пошел? Среди бела дня. Может быть, в Бжеск на Куявах, к вдове Блеска? Сбежал. Трус. Или пошел к Смоляку, скажет: мой брат меня прятал, а я не хочу прятаться. Это правда, Кароль, товарищ секретарь? Правда. У меня были дела поважнее, чем это, я поручил его Петеру, до выяснения. До какого выяснения? Не ожидал я, товарищ секретарь, никто от тебя такого не ожидал, всем сестрам по серьгам, в одних стреляем, других прячем, — кто же ты, собственно, секретарь, коммунист? Поджигатель? Обыкновенный карьерист? Не опускай глаза, имей смелость смотреть прямо.