Богуслав Когут - Калина

У меня хватит смелости, не беспокойтесь об этом. Я осмелился не приглашать тебя, Смоляк, на разговор с Бартеком, с капитаном Бартеком, кавалером орденов Виртути Милитари, Боевого креста и Партизанского креста, заместителя президента «факельщиков», я осмелился не приглашать тебя сразу с наручниками и уголовным кодексом, я осмелился понять, что его преступлению предшествовала обида. Не был ли и я к этому причастен? Ошибаешься, вы ошибаетесь. Я не искал никакого искупления. Я просто не хотел прибавлять обиду к обиде. Да. А знаешь ли ты, подсчитал ли, сколько наших людей пало на Кривом Поле от рук заместителя Блеска, капитана Бартека, кавалера ордена Виртути Милитари? Я не бухгалтер, никогда не буду бухгалтером. Ты — изменник. Партия тебе доверяла, а ты? Партия? Кто это партия? Может быть, это также и я? Разве я не внес никакого вклада? Нет уже тут никаких твоих вкладов, партия — не акционерное общество, товарищ Новак.

Звонит Смоляк:

— Как идут дела? Неплохо?

— Неплохо.

Бартек не пойдет хвалиться, что нашел убежище у брата. Не пойдет. Но из этого немногое следует. Как это он говорил: «Не придется даже портить надгробье. Мне не позволено жить. Мне позволено умереть. Когда и как захочу». Может быть, он не лгал, не плел спьяну; Магда тогда ошиблась относительно него. «Вы не спасете меня и не погубите». Глупец! Будет амнистия. Кто явится добровольно, любой поджигатель, если явится добровольно, все провинности будут ему прощены. Может быть, следовало ему об этом сказать, наверняка следовало бы сказать. Убедить — подожди, посиди, никто тебя прошлым не попрекнет. Никто? «Велика ли радость, сам себя буду упрекать», — сказал бы Бартек. Так бы сказал вчера, сегодня. А потом переменил бы мнение.

Миколайчик в окне адвокатской конторы, резиденции ПСЛ, помрачнел, приуныл. Это заметил Сухацкий. Летят к чертям семьдесят пять процентов мандатов, так всегда бывает с теми, кто одержим манией величия. Сухацкий считает, что Миколайчик одержим. Можно ли, следует ли выражаться подобным образом о вице-премьере? Сухацкий гогочет, словно от удачной остроты. И Кароль тоже смеется, с некоторым запозданием, вяло.

— Что с тобой? У тебя неприятности?

— Ничего особенного. Жена немного недомогает. Знаешь, первая беременность.

«Победа на всем фронте. Сокрушительный разгром реакции. Провал вражеских происков и безумных планов реставрации капитализма». — Сурма подкручивает динамик, потом хлопает себя по коленям.

— Беспокоился о вас, товарищ Новак, о вашем повяте, ей богу, боялся! Вы тут не бездельничали. — Он хлопает Кароля по плечу. — Тут трудный участок. Теперь я вам могу сказать. Мы всерьез считались с возможностью поражения в вашем повяте. Поздравляю, Новак, видна хорошая партизанская школа, молодой, но дельный, верно?»…

— Нет.

— Что нет?

— Я не буду пить.

— Чудак. За победу. По одной.

Смоляк того же мнения, что за победу надо выпить по одной. Они умеют пить. Кароль не умеет. Кружится голова, на глаза навертываются слезы. Его отвезут домой. В полночь можно себе позволить, в полночь все позади. Смоляк крепко обнимает Кароля, целует.

— Теперь отдохнем. После амнистии «факельщики» повылезают из леса, все до единого, вот увидишь, вот увидите, теперь начнется нормальное строительство социализма. Люди не успеют оглянуться, как построят социализм. Для Смоляка социализм — это новостройка. Из пустотелого кирпича и под толем, например. Пусть будет и новостройка.

Спал он долго. Когда проснулся, взглянул на календарь, 20 января. Итак, свершилось. Выборы позади. Все. Получилось. День хорош. Ясно и тихо. Может быть, даже чересчур тихо.

— Начинаешь пить? — Это Магда. Кароль смотрит ей в глаза, они такие же, как и вчера, осколочки льда.

— Нет, только одну рюмку, по случаю победы. Ты понимаешь, что это означает? Самый тяжелый этап пройден. Теперь никто и ничто не повернет нас вспять.

— Я ждала, пока ты проснешься.

— Вот я и проснулся.

— Ты сделал великое дело, Кароль.

— Я тебя не понимаю.

— Я говорю о Бартеке. Спас человека. Ты недоволен? Ты ведь хотел его спасти. Непременно. Очень хотел. Я, пожалуй, одна знаю, как тебе этого хотелось. Ты шел на риск. Это была смелость. Большая смелость.

— К чему эта ирония?

— Если бы ты выдал, он бы попал под суд. Нет, не сейчас, только после объявления амнистии, он явится добровольно и будет спасен. Не попадет за решетку. А в памяти зарубцуется. И все будет в порядке. Благодаря тебе. Только тебе. Ибо Чеслав…

— Не говори за меня, ладно? — Только теперь Кароль увидел Чеслава, он стоял у печки и, уставившись в пол, говорил так, будто его что-то душило.

— Но почему ты плачешь, Магда?

— Он застрелился. — Это Чеслав.

«Все-таки. Все-таки. У него было оружие. Он обманул меня», — думает Кароль, потом отказывается верить, не может поверить в это.

— Что ты болтаешь?

— То, что слышишь.

Его нет в живых. Ему не позволено было жить. Не позволено? Наверное, оставил длинное письмо, что не хочет быть амнистированным бандитом. Лежит с простреленным виском, может быть, сердцем, лицо закрыто какой-нибудь тряпкой. А день хорош. Ясно и тихо. Может быть, чересчур тихо? Мать стискивает кулаками виски, как скорбный Иисус в Крачеве. Не плачет. Говорит, не поднимая головы, говорит, обращаясь к столу, покрытому старой скатертью:

— Это вы его убили. На этот раз вы его убили.

— Зачем я к нему пошла? — Это Магда.

Кароль приближается к матери, не знает, что делать с руками.

— Его убила война, мама.

— Войны давно нет.

— Его убила война. Не одного еще убьет война, ведь она убивает не только на фронте, она убивает и потом.

— Война убивает трусов, — это Чеслав, — а он был смелый.

— Война убивает и смелых.

— Не сумел ты его спасти, Кароль, — говорит Магда.

— Ты был неправ, Кароль, — говорит Чеслав. — У Смоляка в каталажке он бы не выстрелил в висок, не из чего.

— Не знаю, был ли я прав. Это еще кто-нибудь разберет, партия тоже скажет свое слово. Может быть, я был неправ, может быть, добивался невозможного, может быть, я был слишком самонадеянным, упрямым, переоценил свои силы. Но ты, Чеслав, говоришь глупости. Сущий вздор. «В каталажке бы он остался жив». Ты не имеешь ни малейшего понятия о том, что такое жизнь. Может быть, я был неправ, но кто смог бы найти какую-то бо́льшую правоту, какой-то лучший выход, кто, покажите мне такого, тому я поклонюсь в ножки. Легко было кричать вчера: «Умой руки», легко болтать сегодня: «Ты был неправ». Легко сказать: «Изыди, сатана», но что толку в этих заклинаниях, когда речь идет о человеке. Жизнь — это не просто присутствие в мире, жизнь — это наше настоящее и прошлое, мысли и деяния, мечты, страсти, боль. Что вы знали о нем, что мы знали о нем, о его жизни, о думах, о его боли, почти ничего, слишком мало, чтобы мы могли вмешаться с толком…