Кейси Маккуистон - Красный, белый и королевский синий [litres]

Рука Алекса летит через пространство между ними под столом. Кончики его пальцев дотрагиваются до тыльной стороны запястья Генри, и тот сильно сжимает его руку.

– Я знаю, что будет сложно, – говорит Генри. – Я… Это приводит меня в ужас. Спроси меня всего год назад, и я бы, возможно, ответил, что согласен: никто не должен об этом знать. Но… Я такой же человек и такой же член этой семьи, как и ты. Я заслуживаю счастья так же, как любой из вас. Не думаю, что я когда-либо буду счастлив, если мне придется провести всю свою жизнь притворяясь.

– Никто не утверждает, что ты не заслуживаешь счастья, – вмешивается Филипп. – Первая любовь любого сводит с ума… глупо разбрасываться своим будущим из-за одного решения, сделанного в гормональном припадке и основанного на единственном году из твоей жизни, когда тебе едва исполнилось двадцать лет.

Генри смотрит брату прямо в лицо и произносит:

– То, что я гей, было ясно как божий день, с тех пор, как я вылез из материнской утробы, Филипп.

В повисшей тишине Алексу приходится сильно прикусить язык, чтобы истерично не заржать.

– Что ж, – произносит королева. Изящно держа свою чашку в воздухе, она смотрит поверх нее на Генри. – Даже если ты намерен добровольно согласиться на всю эту порку от прессы, это не отменяет условий, которые закреплены за тобой по праву рождения. Ты обязан произвести на свет наследников.

Судя по всему, Алекс недостаточно сильно прикусил язык, потому что выпаливает:

– На это мы все же способны.

Даже Генри резко поворачивается к нему, услышав это.

– Не помню, чтобы я позволяла тебе говорить в моем присутствии, – говорит королева Мэри.

– Мам …

– В связи с этим встает вопрос суррогатного материнства или донорства, – снова вмешивается Филипп, – и прав на престол…

– Все эти детали сейчас так важны, Филипп? – прерывает его Кэтрин.

– Кому-то придется взять на себя ответственность за королевское наследие, мама.

– На это мне наплевать.

– Мы можем сколь угодно развлекать себя теорией, но факт остается фактом: ни о чем, кроме поддержания королевского имиджа, не может быть и речи, – говорит королева, опуская чашку. – Страна попросту не примет принца с такими наклонностями. Прости, дорогой, но для них это извращение.

– Для них или для тебя? – спрашивает ее Кэтрин.

– Это нечестно… – начинает Филипп.

– Это моя жизнь, – перебивает его Генри.

– У нас даже не было возможности узнать, как отреагируют люди.

– Я управляла этой страной сорок семь лет, Кэтрин. Думаю, я знаю это наверняка. Как я и твердила тебе с самого детства, ты должна перестать витать в облаках…

– Ох, может быть, вы все заткнетесь хотя бы на секунду? – спрашивает Би. Она поднимается со стула, размахивая в руке планшетом Шаана. – Смотрите.

Она с грохотом бросает планшет на стол так, чтобы королеве и Филиппу был виден экран. Остальные тоже встают, чтобы посмотреть.

Это был новостной репортаж с BBC, звук отключен, но Алекс читает описание внизу экрана: «люди всего мира поддерживают принца генри и сына президента сша».

Вся комната погружается в молчание, пока они смотрят на изображения на экране. Митинг в Нью-Йорке возле отеля «Бикман»: люди с радужными флагами, размахивающие плакатами с надписями «Наследник наших сердец». Баннер на мосту в Париже со словами: «здесь были Генри и Алекс». Наспех нарисованная фреска на одной из стен в Мехико, изображающая лицо Алекса в голубых, фиолетовых и розовых тонах, с короной на голове. Толпа людей в Гайд-парке с радужными флагами Великобритании и лицом Генри, вырезанным из журналов и наклеенным на плакаты с надписями: «Дайте Генри свободу». Молодая девушка, изображающая два пальца в жесте ЛГБТ в сторону окон Daily Mail . Толпы подростков перед Белым домом, одетых в самодельные футболки. На всех криво нацарапана одна и та же фраза – фраза, которую Алекс узнает по одному из своих собственных писем: «история, а?»

Алекс пытается сглотнуть ком в горле, но не может. Он поднимает глаза и видит, как Генри смотрит на него с открытым ртом и мокрыми от слез глазами.

Принцесса Кэтрин поворачивается и медленно пересекает комнату, чтобы подойти к высоким окнам в восточной стене комнаты.

– Кэтрин, не… – начинает королева, но Кэтрин хватает тяжелые занавески обеими руками и распахивает их.

Вспышка солнечного света и ярких цветов озаряет комнату. Внизу, на аллее перед Букингемским дворцом, толпятся люди со знаменами, плакатами, флагами Америки и Великобритании и флажками ЛГБТ, развевающимися над их головами. Людей не так много, как во время королевских свадеб, но толпа огромная. Она заполняет собой весь тротуар и прижимается к воротам дворца. Алексу и Генри велят пройти через задние двери – они не видят всех этих людей.

Генри осторожно подходит к окну, и Алекс наблюдает с другого конца комнаты, как он протягивает руку и касается кончиками пальцев стекла.

Кэтрин поворачивается к нему и с дрожащим вдохом произносит:

– О, любовь моя. – Она притягивает сына к груди, несмотря на то, что тот почти на фут выше ее самой. Алексу приходится отвернуться. Даже после всего он чувствует, что это слишком личное.

Королева прокашливается.

– Все это… едва ли свидетельствует о том, как отреагирует вся страна, – говорит она.

– Господи Иисусе , мама, – обращается к ней Кэтрин, отпуская сына и инстинктивно вставая перед ним, чтобы защитить.

– Именно поэтому я не хотела, чтобы ты это видела. Ты слишком мягкосердечна при любых обстоятельствах, чтобы принять правду, Кэтрин. Большинство жителей этой страны все еще хотят жить так, как жили их деды.

Кэтрин резко выпрямляется и возвращается к столу. Это больше похоже на натянутую тетиву лука, чем на результат королевского воспитания.

– Конечно, хотят. Конечно же, чертовы кенсингтонские тори и гребаные сторонники Брексита не пожелают этого видеть. Дело совсем не в этом . Неужели ты так упорно намерена верить в то, что ничего не изменится? Что ничего не должно измениться? Мы можем создать настоящее наследие из надежды, любви и перемен . Не из того же всеми забытого дерьма и нудятины, которую мы толкали всем со времен Второй мировой…

– Ты не смеешь так со мной разговаривать, – холодно произносит королева, все еще держа своей старческой дрожащей рукой чайную ложку.

– Мне шестьдесят, мама, – говорит Кэтрин. – Можем мы отбросить сейчас условности?

– Никакого уважения. Ни капли уважения к тому, что свято…

– Или, возможно, мне следует поделиться опасениями со всем парламентом? – спрашивает Кэтрин, понижая голос и наклоняясь, чтобы произнести эти слова королеве прямо в лицо. Алекс узнает этот блеск в ее глазах. Он и не догадывался – он считал, что Генри досталось это от отца. – Знаешь, думаю, лейбористы уже достаточно устали от старой гвардии. Интересно, если бы я упомянула о тех встречах, о которых ты все время забываешь, или о названиях стран, которые ты не можешь правильно запомнить, быть может, они решили бы, что восемьдесят пять лет – это, пожалуй, достаточный срок, которого мог ожидать от тебя народ Британии?