Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

Какое-то время Дышлаков сопел и кряхтел, затем недовольно буркнул:

— И отсижу. Мне наплевать, о!

— Ладно тебе! — отмахнулся Дмитрий.

— Правду ишшу. Не выдай, милай! Пошли-ка, Горохов, к Гришке. В самом деле.

Дмитрий понял, что отвязаться от Дышлакова на этот раз ему не удастся, и принялся одеваться. Партизан, встав у двери, выжидательно наблюдал, как он застегивал пуговицы френча, как натягивал узкие в голенищах сапоги. И выражение лица у Дышлакова было страдальческое, словно его действительно жестоко обидели и никто уже не хочет поступить с ним по справедливости.

В лавке они прихватили бутылку водки, набрали в карманы глазурованных пряников на закуску, зная, что у Григория может не оказаться на сей случай даже куска хлеба. Григорий встретил их у собственных ворот, словно ждал, что придут. После ареста он стал малоразговорчивым, загрустил, совсем замкнулся в себе, весь почернел, как старый трухлявый гриб, на лице сильнее выперли скулы. Он сразу провел гостей в избу и, вымученно улыбаясь Дышлакову, проговорил квелым голосом:

— С приездом, значит.

— Чего ты, Гриша? — насторожился Дышлаков.

— Угостить нечем.

— У нас все есть, — со стуком ставя на стол бутылку, сказал Дышлаков.

— В милиции я теперь.

— Должность обмыть надо.

— Не пью. Ны!

— И со мною не выпьешь? — набычился Дышлаков.

— И с тобой, командир.

— Что ж, паря? Да твоя она, власть советска, али не твоя? — спросил Сидор.

— Моя.

Дышлаков схватил Григория за ворот холщовой рубахи и сурово сказал:

— Не могитя!

— Курчик во всем виновата, — качнув головой, произнес Дмитрий.

— И я виноват! Я тоже! — Дышлаков кулаком с силой хватил себя в грудь. — Не терплю, когда с бандой якшаются!

— Хватит об этом, — мирно проговорил Дмитрий.

Дышлаков крепко обнял Григория и предложил все-таки выпить. Всякое бывает между людьми, известно, что они не ангелы, так не весь же век дуться. Нужно уметь прощать, ежели человек наш и стремится к нашей же великой цели.

Дмитрий облегченно вздохнул и улыбнулся. Глядя на него, повеселел и Григорий.

— Давайтя кружки! — воодушевляясь, скомандовал Дышлаков.

Когда выпили, он в раздумье стал тарабанить пальцами по столу. И сказал, подводя итог своим грустным мыслям:

— Засудят меня. Определенно.

Дышлаков перетрусил. Самовольная атака на Соловьева может плохо кончиться для него, поэтому-то он и ищет свидетелей, чтобы как-то выгородить себя.

— Ежлив пожалуется Автамон, то меня на покосе не было, — предупредил Дышлаков. — В Думе был о ту пору.

— Зачем так? — возразил Дмитрий. — Брехать негоже.

— Ты что скажешь, Григорий?

— Я ничего не видел и не слышал.

— Правильно.

— Нет, мужики! — порывисто встал Дмитрий. — Много напутал, Дышлаков.

— А что напутал, то и распутаю, — с обидою, холодно ответил Сидор. — Тебе кулака жалко? Ну, жалей, жалей! Определенно!

Решив, что угрозами ничего не добиться, Дышлаков скривился, как от нестерпимой боли, и замолчал. Затем вдруг стал хвалить Дмитрия за прямоту, сокрушался, что командуют другие, а не он, отважный орел Горохов, которому одному лишь по плечу военные операции против широко рассеянной банды.

Но несмотря на лестные дышлаковские слова, Дмитрий твердо стоял на своем. Он понимал Итыгина, что огорчало и не в меру раздражало Дышлакова.

Приближался первомайский праздник. На совет, как лучше провести его, Гаврила собрал весь актив. Партийную ячейку представляли Дмитрий и Антонида, от школы пришла Татьяна, которая беспокоилась больше всех, потому что отвечала за художественную часть, а части этой, по существу, не было, поскольку чоновцы, составляющие ядро драмкружка, по-прежнему находились в Усть-Абаканском. Нужно было как-то выходить из трудного положения, и Татьяна прикидывала, кого бы еще привлечь к концерту, кроме ребятишек, восторженной ватажкой ходивших за нею в эти дни.

Срывался и задуманный парад кавалеристов, и тоже по этой причине. За парад и конные соревнования отвечал Дмитрий. Правда, на лугу за околицей можно было как-то собрать казаков на своих конях и показать станичным рубку лозы и джигитовку. Один Григорий Носков, как утверждали в станице, был в состоянии показать такую программу, которой наверняка позавидовали бы все казаки Енисейского войска. Но Григорию нужен настоящий конь, а не щуплая, дохлая кляча, на которой он ездит. Но где взять коня?

Все было ясно вроде бы лишь у одного Гаврилы. Кроме общего руководства, на его плечи легло внешнее оформление праздника. Предполагалось поднять над сельсоветом красный флаг, написать лозунг, а школу изнутри и снаружи опутать гирляндами из крашеной газетной бумаги. Но где взять красную материю? В кооперации нашли кумача только на флаг и то на небольшой, а с лозунгом обстояло дело похуже — Антонида предложила пустить на него кусок холста, предварительно окрасив его в алый цвет. Однако краситель отыскался никудышный, да мало в него положили соли, и вышла такая невообразимая пестрота, что стыдно было вывешивать в общественном месте. Посмотрел Гаврила на холст с одной стороны, затем с другой и сказал Антониде:

— Ты пошей мужику порты и поставь Левонтия на огород заместо пугала. Оно будет страх как внушительно.

Антонида не обиделась на председателя, потому как была убеждена, что ее Леонтий лучших штанов и не заслуживает.

Но лозунг и джигитовка — все это было жалкой мелочью в сравнении с тем, что задумала Антонида, а задумала она испечь угощение для всех станичных ребятишек, чтобы бедным и богатым было на празднике одинаково хорошо. Мысль заслуживала общего внимания, но при этом пугала своей широтой и смелостью. Где достать столько муки? А сахара?

— По людям пойдем, понимаешь, — Гаврила споро почесал карандашом у себя за ухом. — У Гришки Носкова вон нечего взять, ни муки там, ни меду. А у некоторых есть, вот теперь и прикинем.

Собрались на важный совет утром, а прикидывали почти до обеда. Взопрели, измучились, перебирая по памяти станичников. Сосчитали ульи, сколько их было в Озерной. Дмитрий достал из кармана гимнастерки червонец, разгладил на ладони и положил на стол:

— Моя доля.

— Погоди, — Гаврила загреб и вернул ему деньги.

— Уж извини, Татьяна Автамоновна, — подпрыгнув на лавке, сказала Антонида. — Начинать надо с твоего отца. Как он живет, тебе лучше известно, а мне тоже, потому как батрачу у вас не первый год.

У Татьяны остановились глаза. Могла бы Антонида и не говорить про ее, Татьянину жизнь: не больно много съела сладкого у отца. Однако слова уже вылетели и глупо было бы обижаться на них.

— У папы есть мука, — сказала Татьяна.

Послали за Автамоном. Он явился немедленно, молча остановился перед порогом, не решаясь войти в сельсовет. Он догадывался, что приглашен для серьезного разговора — сколько их, этих самых разговоров, пришлось вести ему на веку! — и при старой власти вел, и теперь ведет. Раз у тебя есть крепкое хозяйство, то с тобою и говорят, чтобы, значит, облегчить твои заботы.