Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

— Проходи, проходи, Васильич, — Гаврила поднялся и подождал, пока Автамон совсем просунулся в дверь, а когда тот вошел, учтиво показал на заранее поставленный для него стул. — Мы вот сидим тут, понимаешь.

Такие просьбы слушать не очень-то приятно, но Автамон слушал с достоинством, ни разу ни словом, ни жестом не прервав председателя. Автамон понимал, что криком здесь ничего не возьмешь — их вон четверо — Танька тут же — все равно переорут. Нужно было отказать умеючи, вежливо: если и позлить их, то не слишком, а самую-самую малость. Память у них на обиды долгая.

— Чо же эвто хотел спросить? — начал он, чуть растягивая слова. — Ах, вон чо! Эвто как же, с процентами али нет?

Гаврила и Дмитрий переглянулись. Антонида принялась тереть на кофте расплывшееся грязное пятно.

— Ты, тятя, не понял председателя, — тряхнув огненными волосами, быстро сказала Татьяна. — Мука — это твое пожертвование для малых детей. По случаю пролетарского праздника.

— Ты, Татьяна Автамоновна, объяснила своему батюшке родному вроде бы и так, а все ж не так, — у Антониды поджались губы — они всегда у нее поджимались, когда она начинала спор. — Мы ведь просим у него наше. Не все же он нам отдает, что зарабатываем, — часть, и, поди, немалую, кладет себе в карман. Так мы просим из этой части.

— Ага, — словно согласясь с нею, сказал Автамон.

Он, плотно сомкнув веки, искал подходящее слово, чтобы соответствовало и его намерениям, и жесткому настроению присутствующих. Это слово было под спудом множества других слов — резких и злых, обидных и лживых — казалось бы, бери любое из них, а он всегда упорно искал то единственное слово, которое выручало его из беды.

— Коль надо, так надо. Мучицы у меня — кот наплакал. Но ежели расписочка по всей форме, чтобы и печать была, эвто уж непременно, тогда отчего и не явить милость божескую, — проговорил Автамон.

— Пишите расписку, — облегченно вздохнула Татьяна.

— Какую расписку? — захлебнулся Гаврила. — Если напишу, значит, отдавать придется…

— Не сегодня, не завтра. Когда будет, тогда и отдашь, — рассудил Автамон.

— Ничего писать не буду! — решительно сказал Гаврила.

— Я напишу, — проговорила Антонида, шагнув к Автамону. — Сколь даешь, Васильич?

— Тебе ничего не дам! Ты у меня в невылазном долгу. И Татьяне ничего не дам, с нею у нас получается торговля промеж себя. Эвто ж курам на смех.

— Вот тебе, — Дмитрий решительно достал червонец. — Бери.

Автамон с ожесточением замахал желтыми, в синих жилах руками:

— Не продаю, скорбяшша матерь казанска! Муку я сам покупаю.

Всем стало не по себе, что потеряли дорогое время. Знали ведь, что у Автамона снега зимою не выпросишь. А он почтительно поклонился председателю и, потихоньку пятясь, вышел.

— Так мы, кажется, насобираем, — горько сказал Дмитрий.

— Не все такие, — Антонида легонько взяла Татьяну за локоть. — Ты уж прости.

— Я ничего, — вспыхнув, ответила Татьяна.

И все-таки лед тронулся. Нашлись в станице люди, не пожалевшие продуктов для детей. Антонида села на телегу и поехала по дворам.

Дмитрий и Татьяна вместе вышли из сельсовета. Он проводил ее до дома, затем они повернули назад и дошли до самой переправы, где на припаромке часто постукивали топорами хмурые мужики из захожей артели. Всю дорогу Дмитрий говорил о всяких незначительных вещах, а Татьяна больше молчала, сейчас же он спросил ее напрямик:

— Живой?

— Он уедет.

— Это для него лучший выход.

— Да, — сдержанно согласилась Татьяна.

Они надолго умолкли. Уже прощаясь с нею, Дмитрий сказал:

— В Чебаках вышло недоразумение.

— Что говорить об этом, — пошла прочь Татьяна.

И Дмитрий опять подумал, что она любит Соловьева. Но Иван к ней никогда не придет, потому что нет ему пути к людям.

На что же надеется Дмитрий? Да ни на что, просто живет рядом с нею, рад каждой встрече, вот и все.

И прижимист был Автамон, а налог платил аккуратно. Про себя и вслух он рассуждал так: власть всегда есть власть, и что положено ей — отдай, иначе окажешься в полном проигрыше. Приближались очередные сроки платежей — он сам напоминал о них Горохову. Этой аккуратности можно было только позавидовать. А крепкие хозяйством станичники, наблюдая чрезмерное усердие Автамона, почему-то ухмылялись в кулак да хитровато перемаргивались. Они что-то знали про него, но помалкивали — видно, не в их интересах было разглашать ту тайну, к которой они имели некоторое отношение.

Еще во времена продразверстки, одинаково нелегкие и для станичников, и для государства, председатель Гаврила подозревал, что Пословин прячет в горах часть своего скота. Подбивал Горохова прочесать местность на десятки верст вокруг, да тогда загоношился в тайге Соловьев, и осуществление этой меры было отложено на неопределенное время.

Сейчас же Горохов обратился к Антониде, не один год работавшей у Автамона. Антонида заметила, что как-то внезапно по ночам появлялась в Озерной бессловесная батрачка Энекей, жена Миргена Тайдонова, так же внезапно она и исчезала. Однажды Антонида спросила у Энекей, что та делает у кулака.

— Коров дою, разве не знаешь? — сдержанно ответила Энекей.

— Это я дою коров, — попыталась обмануть ее Антонида.

Номер не прошел. Энекей наперечет знала всех пословинских батрачек, ходивших доить стадо, она рассердилась на обман и пустилась в пронзительный крик:

— Плохая баба! Вредная баба!

Их разговор нечаянно подслушал Автамон, понял, куда гнет Антонида, и похвалил Энекей, пообещав ей платок к празднику. Эта не выдаст, а помощником у нее был и вовсе надежный батрак — глухонемой хакас, безвыездно пасший овец в далеком углу степи.

И вдруг в станице зашептались, что Автамон побил Энекей, он ругался и драл на ней волосы, нещадно бил ее плетью по спине и по лицу. Она не отводила его рук, не сопротивлялась. Энекей только просила у него пощады.

Когда эти слухи дошли до Антониды, она бросилась к соседям Пословиных. Нужны были свидетели расправы. Однако, как и следовало ожидать, свидетелей не нашлось. Если и сочувствовали Энекей, то кому хотелось ссориться с Автамоном, наживать себе новых врагов? А потом ведь, вызовись в свидетели, затаскают по судам да милициям. Вон замерз батюшка, помер собственной смертью, а кого только не вызывали тогда в волость! Так это всего-навсего батюшка, а не опекаемая властью батрачка.

В порыве сострадания и острого желания отомстить обидчику Антонида, никого не замечая вокруг, пронеслась в пословинскую баню, где теперь жила Энекей. Молодая хакаска испуганно закрыла лицо руками, вскрикнула и кинулась за каменку, подальше от окошка, через которое еле-еле пробивался свет.

— За что он тебя? — жалостливо спросила Антонида.