Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

Подъехав к сельсовету, Соловьев, не слезая с коня, нетерпеливо постучал в ставень черешком плети. Постриженная голова Гаврилы испуганно метнулась в окне, и, не заставляя себя ждать, председатель выскочил на крыльцо. Испытующий взгляд Ивана встретился с растерянным и подавленным взглядом. Бледный от бессонницы атаман защелкал зубами, обкусывая ногти, и сказал тихо и устало:

— Я к тебе с приглашеньицем. В дружбе правда, мать твою так!

Председатель накинул на нос очки, будто без них не мог решить, идти ему в гости или нет. Он даже не посмотрел на Соловьева перед тем, как спросить:

— Куда, понимаешь?

— К Автамону Васильичу.

Гаврила сообразил, что Соловьев не шутит, несколько приободрился, решив про себя, что все будет хорошо, так как атаман, кажется, не держит на него никакого зла. Но Гаврилу не устраивала бандитская компания, ему во что бы то ни стало хотелось улизнуть от нее. Иван же был непреклонен: нельзя не уважать его в родной станице. А приглашал он председателя сельсовета с умыслом, чтобы отвести неприятности от Автамона. Мол, не один Пословин принимал гостей, были здесь даже представители местной власти. Кроме Гаврилы, Иван надеялся заполучить к столу милиционера Григория Носкова и партийных Горохова и Антониду.

— Ну как ты, Гавря?

— Дела, понимаешь…

— Сегодня праздник, — напомнил Соловьев.

— То-то и есть. Я ж, Ваня, председатель. Как пойду?

— Не беспокойся. Все будет в порядке. Я трижды чаевничал с Итыгиным. Ну и чо?

— То ж с Итыгиным.

Когда Соловьев сказал, что пировать с ним будет не один Гаврила, явятся и большевики, председатель подумал и сдался. Однако ни Горохова, ни Антониды дома не оказалось. Гаврила знал, что Антонида в школе, но промолчал — пусть ищут сами.

Пока под навесом кололи и свежевали баранов, Автамон, сообразивший, что гулянка с участием Гаврилы не поставится ему в вину, носил разносолы.

— Чо бог послал, все тут, — говорил Автамон, подавая через головы гостей тарелки и миски с солеными огурцами и грибами.

— Хорошо живем, казаки! — воскликнул посеревший Иван, черпая самогон из деревянного ведра. — День к вечеру — к смерти ближе.

— Не жизня — конфета с медовой начинкою! — сказал Чихачев, отточенным, как бритва, ножом пластавший вяленую грудинку.

Гаврила впервые пристально посмотрел на Соловьева. Не в радость был атаману сегодняшний праздник. Постарел Ваня и до крайности похудел, скулы заострились, на желтых висках — частая паутина преждевременной седины, а ведь Гаврила ему ровесник, вместе в начальную школу ходили. Наперекосяк пошла жизнь у него, стариков вконец замотал. А с женою и того хуже — арестовали Настю да в ту же тюрьму спрятали, из которой Иван бежал.

— Не бойся, Гавря. Никого в Озерной пальцем не трону. Празднуйте. Вот только повидать бы Горохова. Спросить, как с Дышлаковым дружбу повел. Ухлопали бы меня там, кабы не часики макаровские, в них вмазали, — и повернулся к Чихачеву. — Позвал бы ты мне его, Павел Михайлович. Страсть как желаю видеть Горохова!

Чихачев осушил одну кружку, налил другую и жадно выпил. Занюхал куском пахучего мякиша и залихватски бросил атаману с порога:

— Мигом будет тут.

Соловьев почесал заросший волосами кадык и сказал Гавриле:

— Завидну должность отхватил. Мне бы таку.

— Хлопотна больно, — возразил Гаврила.

— Не, ты постой, постой, понимать надо, что к тебе идут и тебя очень даже уважают. А я, думаешь, хужее? Грамотешки столь, сколь у тебя. В смысле домашности, так я победнее.

— Правда, Ваня. Да какой власти, понимаешь, понравится, когда не слушаются!

Соловьев свалил рыжую голову, ногтем заскреб по клеенке:

— Хотел прописать Ленину, да, вишь, помер Ленин.

Гаврила не верил Ивану, потому что хорошо знал его характер, вспыльчивый, уросливый. Даже если поймет свой промах, все равно не отступится от начатого. Конечно, всякое бывает. Может, когда у него и мелькала мысль поставить крест на бандитской жизни, но чтобы решил писать Ленину — это Соловьев врет, хочет обелить себя перед станицею.

— Переворота ждал. Да не вышло по-твоему.

— Не вышло, — согласился Соловьев, протягивая кружку Сашке, чтобы тот плеснул самогона.

Когда, наконец, подали на подносе исходящую парком баранину, Автамон опустился на место Чихачева и, чтобы все слышали — терять ему было нечего, — сказал:

— Попробуй-ка, Иван Николаевич, баранинку. Пот мой и мою кровь. Столь горестев принял я с отарою, а ты все, значится, пограбил. Кушай, Иван Николаевич.

Соловьев перестал жевать, угрюмо воззрился на разжалобившегося хозяина:

— О чем ты, Васильич? Бараны куплены. Сорок червонцев отвалил.

— В неведеньи ты. Спроси вон у эвтого лешака, у Миргена.

Атаман ладонью отер масленые губы и велел Сашке немедленно разыскать и позвать сюда Миргена Тайдонова. Все разом примолкли в ожидании атаманской расправы. Кое-кто из сидевших за столом поднялся и выскользнул во двор.

Мирген нетвердо взошел на крыльцо и остался стоять в дверях. Он был изрядно пьян, его мутные глаза скрылись в узеньких, как морщинки, щелочках. Он что-то забормотал себе под нос, затем сказал:

— Пить надо много, оказывается. А закусывать — вот столько, — он показал грязный ноготь мизинца.

Соловьев не принял веселого тона, предложенного Миргеном. Он еще более насупился, заговорил жестко. Здесь не балаган, Миргену кривляться нечего. Нужно откровенно сказать, где взяты эти самые бараны и сколько за них отдано.

Мирген закачался, переваливаясь с пяток на носки, хмуро закрутил всклокоченной головой, как бы стремясь вытрясти из нее хмель, и проговорил:

— Жирный баран — вкусный баран. У, Келески!

Когда Соловьев настойчиво повторил свой вопрос, Мирген признался:

— У него брал.

Соловьев вскочил, загремев стулом. Но в это время за окном хлопнул выстрел. И Соловьев в два прыжка, едва не опрокинув опешившего Миргена, оказался во дворе. Подумав, что это стрелял наблюдатель, поставленный у ворот, атаман бросился на улицу:

— Чо случилось? — и на бегу выхватил наган.

Из-за угла соседнего дома вывернулись в обнимку Сашка и напившийся без меры Чихачев, в руках у Сашки была вскинутая винтовка. Почувствовав кисловатый запах сгоревшего пороха, Иван строго спросил:

— Кто стрелял?

— Я, Иван Николаевич, — беспечно ответил Сашка. — Видишь вон флаг над школою! Трехцветный, а?

— Зачем энто?

— Ну и что? Знай наших! — бросил Чихачев.

— А тетка полезла снимать. Вот тетку-то и пугнул. И пугнул! — усмехнулся Сашка.

— Гляди, Иван Николаевич, — показал Чихачев и, заложив в рот два пальца, свистнул. — Мадама!

Над коньком двускатной крыши, как поплавок, показалась и скрылась, и снова показалась бабья голова в красной косынке. Женщина раскачивала рукой накрепко прибитое к коньку древко царского флага, пытаясь оторвать или, на худой конец, сломать его.