Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

— Мы поедем вместях! — подхватил Иван.

— Нет!

— Разбогатею, так Антониде денег пришлю, да. Пусть коня купит.

— Спасибо, что не убил.

— Дурак стрелял. Между прочим, тоже учитель.

Ей стало жаль его, и себя жаль, что незаметно увязла, как в болоте, во всей этой истории, странной до чрезвычайности, безобразной и в то же время драматической. Если Сима искала приключений, то к Татьяне они непрошено шли сами и нельзя было отбиться от них.

Под навесом, куда вышли, пахло заплесневелым сеном и конским навозом. В темном углу хрупал овсом соловьевский конь.

— Все ужасно на белом свете! — с болью вырвалось у нее.

— Вот так, — растерянно вздохнул он.

— Моя совесть чиста.

— Уеду, уеду! — нервно заходил он. — Все равно долго не проживу…

— Уезжай, — неприязненно сказала она.

Соловьев понял, что Татьяна уже совсем-совсем другая. Его судьба ей теперь безразлична, как безразличен и он сам.

Иван разозлился, хотел бросить ей в лицо что-то обидное, но во двор, позванивая шпорами, торопливой походкою вошел Чихачев. Иван отметил, что Чихачев хочет что-то сказать ему, и, мотнув головой, произнес:

— Говори.

— Поймали Гришку Носкова.

— Где? — нетерпеливо спросил атаман.

— В копне, Иван Николаевич.

— Отпустить!

— Ловили, ловили, а теперь отпускать? Он же зараза, Иван Николаевич! Да ты же сам хотел свидеться с ним.

— Сам, сам! — проговорил Иван, все больше раздражаясь.

Чихачев хмыкнул и ушел. Они опять остались вдвоем. Все было переговорено, все ясно. Они должны были расстаться навсегда. Как бы отвечая на его молчаливый вопрос она сказала:

— У тебя Настя.

— Она в тюрьме.

— Люби ее.

— А ты как? — помрачнел он, стискивая челюсти.

— Я сама по себе.

— И на том спасибо, — не глядя на Татьяну, горько сказал он.

В гости к Антониде пришли атаман и Сашка. При виде их хозяйка закланялась, протянула руки к Ивану, а тот трижды чмокнул ее в щеку. Такая их встреча не предвещала Сашке ничего доброго: выстрел по Антониде не забылся.

Хозяйка поджидала Ивана. На столе побрякивал крышкой кипящий самовар, тут же источал духмяный запах большой пирог, завернутый в вышитое петухами полотенце. Леонтий нетерпеливо двигал тяжелыми бровями.

— Молодец, что пришел, — сказала Антонида Ивану с тем же независимым видом, что и вчера. — А этот?.. — кивнула на Сашку.

Иван через силу усмехнулся. Занозистым был характер у Антониды, таким и остался. Ее грубоватая прямота портила людям кровь, но тут уж ничего не поделать — ее терпели, ей уступали, чтобы только не попасться на Антонидин язык.

— Говорит, попрошу прощения. Так, Сашка?

Соловьенок шмыгал носом. Эта затея ему явно не нравилась, но не пойти сюда с атаманом он не мог — таков был приказ Соловьева.

— Чего молчит? — удивилась Антонида.

— Робок больно.

— В жисть не поверю. Бандит же!

Второй раз слышал Иван от нее это обидное слово, и ему было нелегко его слышать, у него сейчас загорели уши, но он промолчал. Знает же Антонида, что играет с огнем, а не может утихомириться, хочется ей казнить Иванову душу и потом посмотреть, что же получится из этого. Ну, если хочется, пусть казнит, Ивану не жалко себя, потому как все для него обратилось в прах: и детские привязанности, и юношеские мечты, и первая любовь, и вся-вся его жизнь.

— Досадное недоразумение, — выдавил из себя Сашка.

— Брось ты! — Антонида махнула рукой. — Погубители вы народные!

Сашка с облегчением вздохнул, глядя на атамана:

— Я свободен, Иван Николаевич?

Соловьев кивнул на дверь, и Сашка исчез. Антонида прыснула ему вслед:

— Где только и понасобирал их? Эх, Ванюха, синее ухо…

— Старики вымерли, нас не дождались. Где взять иных?

Иван наблюдал, как Леонтий медленно, словно колдуя, разрезал черемуховый пирог. Это продолжалось долго. Наконец Леонтий хмуро взглянул на жену:

— Не жмись, Антонида.

Соловьев положил на подоконник папаху, расстегнул пуговицу куртки. В этой знакомой избе он чувствовал себя привычно. Без стеснения взял кусок пирога и потянул в рот.

— Погоди-ка, Иван, — остановил Леонтий. — Выпьем. Не жмись, Антонида.

Она запереставляла на полке кружки и пузырьки, достала бутылку настойки, но не выставила ее на стол, а, прицеливаясь, отлила в одну стопку, в другую.

— Живем не хуже, — оглядываясь на Ивана, похвасталась Антонида. — Пьем, едим.

— Ну да. Партейная. Отчего не жить, — согласился Иван, хотя в избе видел все то же кричащее убожество, что и много лет назад: облупившиеся стены, горбатый прогнивший пол, покатый на один бок, и ссохшаяся, как древняя старушка, глинобитная печка. Ничего нового здесь не было, даже занавески на окнах висели еще с довоенной поры — Иван помнил их первоначальную расцветку, о которой теперь можно было только догадываться.

— Слава богу, живу, — сказала она, подавая наливку.

Иван усмехнулся. Большевики-то не верят в бога. Другого партийного за упоминание имени божьего исключат из ячейки, а вот Антониде все сходит, потому как одна она такая на всю губернию.

— Про меня в ячейке был разговор? — спросил Иван.

Антонида отрицательно покачала головой:

— А чего говорить? Давно отрезанный ломоть.

— Потому и могли.

— Нет, — сказала она.

— Врешь! Сука ты, Антонида!

— Эх, Ванька, Ванька! У нас и без тебя заботушки невпроворот. Да и не бедокурил ты в Озерной. Чебакам доставалось — это правда. А что до Улени, то повесить бы тебя за нее, разорвать, бандита, на мелкие кусочки! Антихрист ты и кровопийца! Да как ты только мог! Как посмел!

— Не был я тамако! — до хруста сжав кулаки, сказал он.

— А этот? — она показала на дверь, имея в виду Сашку.

— Тебе не все ли едино?

— Будут судить вас — с каждого спросят. А тебе, Ваня, отмерят большой мерой.

Казалось, все сказано. Однако Антонида посчитала разговор незаконченным. Она должна знать, долго ли Соловьев намерен жить в раздоре с людьми.

— И как тебя угораздило, Ванька? — в гневном возбуждении вздохнула она.

Соловьев выпил махом, даже не чокнувшись с Леонтием, и съел кусок мягкого пирога. Сказал с обидой, не переставая жевать:

— А они как со мною? Слышала про Чебаки?

Он по-свойски пожаловался Антониде, но сразу же заметил, что не нашел в ее душе никакого сочувствия. Она с ледяным равнодушием глядела на него, и ему стало муторно от этого взгляда.

— Я же сдаваться шел! На полное замирение!..

Она чуть привстала и молча подвинула к нему табуретку, на которой сидела. И было в этом жесте что-то доверчивое, трогательное, материнское, чего не мог не оценить Иван, и тогда он, давясь словами, сказал:

— Уезжаю совсем.

— А этих, — Антонида снова показала на дверь, — оставляешь на кого?

— У них своя голова.