Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

— Можно, Иван Николаевич? — попросил расстроенный Сашка. — Ведь вот же сука! — и погрозил женщине кулаком.

Гаврила, выбежавший на улицу следом за атаманом, успел схватить за ствол Сашкину винтовку и с силою потянул на себя. Сашка присел, размахнулся, чтобы наотмашь врезать председателю, но Соловьев ловко перехватил Сашкину руку.

— Ты чо?

— Да это же Антонида! Она! — крикнул Гаврила.

— Хочу поговорить с ней, — строго сказал Соловьев и послал за Антонидой Сашку.

Антониде все-таки удалось сломать древко. Флаг ударился об угол дома и упал на землю. Его подхватили ребятишки, развернули и потащили в верхний край, к кладбищу. Чихачев хотел послать кого-нибудь им вдогонку, но Иван остановил его:

— Не надо.

Возбужденно дыша, Антонида потянула концы косынки и долго, не мигаючи, смотрела на Соловьева. Затем перевела взгляд на стол, вокруг которого сидели разномастные гости, и сказала Автамону, нетерпеливо заерзавшему на табурете:

— Детям муки пожалел. А этих ублажаешь!

— Кого? — усмехнулся Автамон.

— Бандитов!

Соловьев вскинул голову, нахмурился, взбычился и вдруг хватил кулаком по столу:

— Нету бандитов! Тут одни обездоленные! А тебе наша компания не глянется?

Она подошла к Соловьеву и положила натруженные руки ему на плечи:

— Коршун ты! И что только делаешь, Ваня! Ведь ты похуже Колчака, — и осеклась.

Соловьев вздрогнул и глухо сказал:

— Не молчи, Антонида. Хочу тебя слушать. Помнишь, как на действительну нас провожали, реву-то сколь было. А помнишь, мелкотою ходили по ягоды? Кака черемуха, хоть лопатой греби! Уж и поел бы пирога с черемухой!

— Приходи, — просто сказала она. — Придешь — так испеку пирог. Ох, кончил бы стрелять, Ванька!

Иван долго молчал, не отпуская от себя Антониду. Дышал часто и трудно, словно запалившийся конь. И вдруг воскликнул:

— Бандит я и есть!

Чихачев поставил на стол кружку:

— Что с тобою, Иван Николаевич?

— Спать хочу, — огненным лицом он ткнулся себе в ладони.

Поддерживая, его проводили в спальню. Компания распалась. Вместе со всеми поднялись и ушли Гаврила с Антонидой.

Татьяна не хотела идти домой, все в ней протестовало. Иван никуда не уехал, как клятвенно обещал ей, налетел на Озерную, да еще в такой день! Не было ни митинга, ни конных забав на лугу, ни того светлого, неповторимого настроения, которое и делает праздник настоящим. Станичники боялись вывести лошадей на улицу — вдруг да скакуны приглянутся бандитам, боялись выйти за ворота и сами, потому что могут ухлопать спьяна — стрелял же варнак по Антониде.

В полдень, когда, опасаясь бандитских выходок, родители растащили детей по домам, Татьяна осталась в школе одна. Она ходила по пустым классам, наступая на полоски бумаги, разбросанные всюду, на газетные кульки из-под печенюшек. Ее злило, что Иван так ничего и не понял. Он только джигитовал по замкнутому кругу, а ему казалось, что скачет, приближаясь к какой-то цели, сам не представляя себе — к какой. Его сбивал с толку Макаров, им руководила авантюристка Сима, которой было все равно с кем спать и с кем интриговать. Их расстреляли, туда им и дорога, но он-то должен жить. Пусть причинил людям немало горя, он стрелял не один — в эти трудные, сумасшедшие годы каждый стрелял в кого-нибудь, почему же он должен искупать вину всех?

Мимо окон пронеслась тень. Татьяна прислушалась. В коридоре раздались торопливые шаги, и в дверях с березовым веником в руке показалась уборщица школы, жена Григория Носкова. Она сорвала с шеи платок и сказала сдержанным шепотом:

— Спит.

— Кто? — не поняла Татьяна.

— Да Ванька ж Кулик. У вас гуляли. Антихрист посылал за моим два раза, а мой спрятался. А вот Антонида с Гаврилой — те гуляли.

— Ну и что? — как сквозь сбивчивый сон, спросила Татьяна.

— А ничего. Выпили и разошлись.

Татьяна еще какое-то время постояла посреди класса. Потом забросила конец кашемировой шали себе на спину и решительным шагом направилась домой. Она увидела пустынную улицу, затаившуюся в ожидании бандитского разгула. И Татьяне вдруг вспомнился Дмитрий. Успел ли он скрыться? Сейчас уже никого не выпустят из станицы — Иван предусмотрительно расставил караулы на всех околицах.

На лавочке у своего дома она увидела захмелевшего Миргена. Обняв винтовку, Мирген раскачивался, о чем-то мирно беседуя сам с собою.

На крыльце Татьяна неожиданно столкнулась с отцом. Она подумала, что он, как всегда, станет ворчать, кляня нежданных гостей, но Автамон был доволен, что бандиты заехали именно к нему.

— Ивана Николаича приглашают на переговоры, — сказал Автамон. — А коли приглашают, то, значится, положенье у них ахово. Может оказаться первейшим хозяином в Озерной, да и на всех Июсах. Вот и пораскинула бы мозгой, скорбяшша матерь казанска. Третьи петухи пропели — замуж пора. Чем не жених?

Она улыбнулась отцовской наивности. Хитрее вряд ли найдешь во всей станице, а несет околесицу. Ничего уже не будет, кроме разгрома и смерти, если Иван не уберется подобру-поздорову, не затеряется среди множества людей.

— Век в девках сидеть, — с досадой сказал Автамон. — Соплюхи-то срамны шутя замуж идут, а ты? Красоту дал, грамоте обучил, а чо толку?

— У Ивана жена, — напомнила Татьяна.

— Чо? То ись сожительница.

Что нового мог сказать ей отец? Все было обговорено тысячу раз. Ей никак не терпелось встретиться с Иваном. Довольно, скажет она ему, и так делала все, помогала чем только могла. Но он не послушал, поступил, как мальчишка, за что в конце концов ему придется дорого заплатить.

Иван, лежавший на неразобранной постели в своей потертой куртке, вскочил на короткий скрип двери, но, увидев Татьяну, обмяк.

— Фу, чертовщина, — проговорил он. — Будто лес горит, куда ни кинусь — пламя. И только один просвет — ни огня, ни дыма. Хочу спастись, а тамако на суку покойничек Никита Кулаков сидит, зубы щерит. Целится из винтовки в меня.

Татьяна принесла в спальню стул с высокою спинкой, поставила у изголовья кровати и села. Иван протянул ей руку, но она не пожала ее. Татьяну подавляло чувство досады, смешанное с тревогой за него.

— Ты зачем здесь?

Пьян был Соловьев, но все-таки смутился. Он всегда робел перед нею, это давно вошло в привычку, и ничто уже нельзя было изменить.

— Проститься приехал.

— Налетел с ордой! Постыдился бы выводить их на люди — оборванцы. Ходил бы с ними по тайге, средь волков и медведей.

— Чо? — опешил он.

— Уедешь?

— Попрощаемся и уеду. Или я не человек — камень?

Он встал с постели, расчесал пятернею волосы, затем натянул сапоги и позвал ее во двор.

— Тамако потолкуем, — сказал он.

— Когда уедешь?

— Завтра.

— А сегодня уеду я! — решительно сказала она, скрестив на груди руки.