Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

— И куда же ты? К китайцам?

— Куда-нибудь, — неопределенно ответил он, всматриваясь в невидимую на столе точку.

— Давай-ка еще! — выкрикнул Леонтий на взрыде, скользнув локтем по столу. — Тут жизнь загублена, а ты, якорь тебя, жмешься!

— Больше не свидимся, Антонида, — снова понизил голос Иван. — Так скажи, пусть стариков не обижают, старики ни при чем.

— Раз уж отпустили, так не тронут, — рассудила Антонида.

— Но ты все-таки скажи.

— Эх, Ванька, Ванька! Вернулся бы, идол, в тюрьму!

— Ну, а потомоко? Ух ты, мать твою!..

— Жил бы как все.

У Ивана повлажнели глаза. Он потупился и так долго сидел без движения. Антонида и Леонтий понимали его, ждали, когда заговорит сам.

— Нет, — сказал он, собираясь уходить.

— Ты же бедняк, Ванька! Да тебе бы советской власти как мамки держаться! Я ведь держусь, истинное слово! со страстью проговорила Антонида.

— Чо толковать попусту!

— Гаврила стал председателем. А ведь мог бы ты! — зачем-то сказала она.

— Мог бы! Мог! Хватит! — Соловьев ударил ладонью по столу.

— И я бы мог, — встрял в разговор Леонтий. — Я бы отменил налоги. Пусть люди жили бы себе в усладу! Я такой…

Соловьев встал, потянулся к папахе:

— Благодарствую, Антонида.

— Прощай, Ваня.

И вдруг атаман омертвел. Его глаза сощуридись и напряженно уставились на Антониду.

— Теперь взреви. Говорить с ним хочу, — поправив на поясе кобуру, сухо сказал он.

— Кого взреветь? — с плохо скрываемой тревогой спросила она.

— Мне нужен Горохов!

— Это который комбат? Я живо сбегаю…

Соловьев закрутил носом, словно собираясь чихнуть, и желчно усмехнулся:

— Куда, Антонида? Совесть блюди, сука!

— К нему.

— Брось, он же у тебя. На чердаке али в погребе!

Антониду ошеломили его слова. Она не могла знать, что еще вчера кто-то из местных подбросил атаману записку, в ней говорилось, что Антонида приютила у себя Горохова.

— Какой тебе чердак! — не мигая, не очень уверенно возразила она. — Вот видишь, что удумал! Эх, Ванька, Ванька!

— Не трону Горохова. Потолковать с ним хочу, — стараясь казаться спокойным, принялся за ногти Иван.

Он ей еще говорил что-то, но она словно бы оглохла. Отвернувшись к окну, усиленно думала о том, что ей сейчас делать. Дмитрий действительно был у нее на чердаке, больше у Антониды спрятаться негде — погреба у нее нет. Если ей продолжать упорствовать, Соловьев прикажет обыскать чердак, и тогда будет хуже Горохову и ей самой.

Но выдать Дмитрия она не могла. Она сама предложила Дмитрию спрятаться у нее, надеясь, что после встречи у Пословина Иван, хоть и придет к ней, не станет делать обыска. А все получилось совсем не так. Что же теперь делать?

Понимая, что Антонида ничего ему не скажет о Горохове, а Леонтий уже проглотил язык и лишь зажмурился от боязни за жену, Соловьев недружелюбно сказал:

— Я сам, — и скорым шагом направился в сени.

Антонида неожиданно забежала вперед и, глотая воздух, встала у лестницы, ведущей к квадратному проему лаза:

— Не пущу, Ванька! Убей, не пушу!

— Напрасно, Антонида. Я ведь поговорить только, — во взгляде его не было злобы, он смотрел вверх тоскливо и мутно.

— Подожди. Я слезу! — крикнул Дмитрий с чердака. Иван сразу узнал его по певучему московскому говорку.

Когда Дмитрий спустился, строгий, чуть побледневший, они неторопливо прошли в избу. Соловьев не выказывал гнева, а именно этого боялась пораженная происходящим Антонида, он сел на прежнее место за столом и, облегченно вздохнув, сказал Дмитрию:

— Чайку попьем, Горохов? С пирогом?

Дмитрий, несколько помедлив, опустился на лавку напротив Соловьева. Он сознавал, что сама ситуация была не в его пользу: прятался — значит, струсил. Но Соловьев не унизил его насмешкой, он приятельским тоном спросил:

— Заруднев ругал меня?

— Вроде бы нет.

— О чем говорили?

— Детство вспоминали. Забавы всякие.

— Хватит дурить! — ощетинился Иван. — Тож родня.

— Земляки.

Антонида разлила по кружкам горячий чай. Иван глотнул и обжегся. Дмитрий прямо глянул на него и подумал, что беда Соловьева в том, что он нетерпелив и непозволительно вспыльчив.

— Хану я. Навсегда, — вытерев ладонью лоб, мрачно сказал Иван. — Теперь объясни мне, Горохов, зачем приезжал в Чебаки.

— Спасать Итыгина. Слух был, что схватили его.

Соловьев передернулся и, закинув голову, рассмеялся:

— Дышлаков! Он такой! Ну да ладно! Я не сержусь. А энто — Дышлаков! Точно! — он снова потянулся за кружкой.

— Если уезжаешь, прощай, — просто сказал Дмитрий.

— Да не смейся. Говорю уезжаю — значит, уезжаю… А Заруднев, видать, птица! Ордена ведь за так не дают, — не без уважения сказал Иван. — И вообще…

Вздымая пыль, в нижний край с гиканьем проскакали по улице всадники. Соловьев приподнял занавеску, взглянул в окно и встал. Он поблагодарил хозяйку за пирог и вышел с выражением усталости на худощавом, нервном лице.

Хоть и был Соловьев в подпитии, а все ж слезной жалобы Автамона не забыл. Вечером того же дня спохватился и подозвал к себе хлопотавшего под навесом Миргена. Тот повесил седло на деревянный штырь, вбитый в стену сарая, и поспешил к атаману.

— Ну!

Мирген давно ждал, когда наступит эта неприятная минута. Он приготовил какое-то объяснение, чтобы сухим выскользнуть из воды, но атаман окликнул его и то объяснение напрочь вылетело из головы. Пришлось искать что-то иное. И он стоял перед Соловьевым растерянный:

— Что, Иван Николаевич?

— Про отару сказывай. Где взял, сколь уплатил.

— Мутит, оказывается, — отведя взгляд, вильнул Мирген.

Соловьев мог наказать его, не дав на похмелье ни капли самогона. Однако в каменном сердце хакаса это могло бы родить смертную обиду, а Мирген был еще нужен атаману, и Соловьев позвал его в дом и сунул в дрожащие руки до краев полный стакан.

Мирген выпил, покрутил пуговкой носа и смачно облизал сальные губы. В глазах его загорался огонь, а темное лицо оживало, розовея у косо выпирающих скул. Мирген готов был сейчас же умереть за атамана, так великодушно тот обошелся с ним. И хакас отплатил ему чистосердечным признанием:

— Много овец было. Всех забрал.

— Кто велел? — строго спросил Иван.

— Чихачев, оказывается.

Соловьев выяснил, что подстрекателем и заводилой в грабеже был его заместитель. Это открытие нисколько не удивило его. Чихачев был склонен к всяческим реквизициям и воровству, как никто другой в отряде. Иногда Иван старался не замечать его разбойничьих проделок или не придавать им значения. Но сейчас, когда ограбленным оказался станичник, однажды выручивший его, да к тому же отец любимой женщины, Иван решил не миндальничать с Чихачевым, а обойтись с ним круто.