Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

— У, Келески! — недовольно проговорил он, следуя за Иваном.

Паровоз, бойко работая локтями, набирал ход. Мимо вагона поплыли темные от времени станционные постройки, телеграфные столбы, желтая будка стрелочника, замелькали стальные фермы речного моста. В приоткрытых окнах бился и посвистывал свежий ветер, напитанный паровозным дымом.

Соловьев посмотрел на удаляющийся город за рекой и обрадовался: наконец-то! И сразу у него во всем теле появилась необыкновенная легкость, словно с плеч свалился давивший его камень, а за спиною выросли крылья. Не думалось ни о чем, хотелось, отдаваясь радостному чувству, просто ехать и ехать без конца. Сибирь избывала с каждым километром, с каждым телеграфным столбом, а что ждало Ивана — не имело значения. Все равно хуже не будет. Он как бы рождался заново для иной жизни, которая до сих пор ему была недоступна. И правильно, что, переломив себя, он послушался Татьяну, теперь он должен жить, жить, жить!

Вот теперь бы Иван выпил, но даже проклятого зелья, которым хоть на короткое время можно притупить щемящую боль души, у него не было. Не мог помочь и Мирген, качавшийся сидя напротив Ивана. Мирген провожал своего друга до станции Итат, там он сойдет — от Итата Миргену ближе до Июсов, чем от Ачинска.

Люди в вагоне устраивались, знакомились, начинали беседы о неурядицах своей и чужой жизни. Были разговоры и иного порядка. Молодой мужик в красном вязаном шарфе обстоятельно рассказывал восторженной девице о новой железной дороге, которая пойдет от Томска в тайгу:

— Товарищ Осоедов привез из Москвы документацию. Пришел эшелон со шпалами, их протравливать будем сами, это сверхурочно, плата особая…

Мужик говорил, и обветренное лицо его светилось задором. Казалось, дай ему волю — и он сейчас же примется здесь за работу, за любую работу, он всегда готов к ней.

— Мы ходили к товарищу Осоедову насчет коммунальной бани, — с воодушевлением продолжал мужик. — А Осоедов сказал, что не возражает, можно строить. И начали рубить, сруб будет готов к июню. Большая баня! Больше вагона, ей-ей!

«Где буду к июню я?» — думал Иван. Черт побери, может, и не ехать так далеко, а расспросить этого мужика да укатить на стройку, не отыщут там, потому как та же глушь, тайга непроходимая. Да и вообще вряд ли станут искать: бежал с Июсов, и хорошо, что бежал.

Но побегом он предает друзей — они-то остаются здесь. Впрочем, пусть и они бегут — кто их держит теперь? Это еще не предательство, вот если бы Соловьев добровольно сложил оружие, а их бы арестовали и посадили в тюрьму, тогда они законно обижались бы на атамана. А теперь он никого не неволил оставаться с Чихачевым. Еще в прошлом году Иван освободил их от присяги. Пусть каждый живет, как хочет.

На проходе, раздавая ребятишкам громкие шлепки, вопила простоволосая баба:

— Исусики и форменные погубители! Изверги!

Ребятишки шмыгали конопатыми носами, сопели и сносили шлепки покорно. Видно, привыкли, это было обычным в семье. А баба, наведя у ребятни кое-какой порядок, завздыхала, затрясла грудью и принялась жаловаться соседям:

— Карташев пьет. А я возила их на молоко. Да ведь живи не так, как хочется. Коровка-то ноне яловая, продали на мясо, а другой не купили. Вот и едем домой, и томлюсь, томлюсь. А Карташев пьет!

По вагону, заглядывая пассажирам в лица, прошел маленький горбоносый человек в желтой кофте и больших черных очках. Похоже было, что он кого-то искал. Человек дошел до тамбура и повернул назад.

Иван, боясь, что горбоносый занимается сыском, уткнул голову в колени. А тот потоптался рядом, пропуская кого-то в тамбур, и легонько положил руку на Иваново плечо:

— С прикупом? Как, хотите?

Разбитная старушка, уплетавшая колбасу, расцепила синие отечные веки:

— Жулики! Не смейте ходить к ним!

— Мумия! — зло огрызнулся горбоносый.

— На вокзале их забирала милиция!

— Врежу промеж глаз — и каюк!

Вокруг закипели, завозмущались. Правда, никто не хотел всерьез связываться с горбоносым — скорее всего он был здесь такой не один.

— Сыграем, Мирген?

— Придут козыри — можно выиграть, оказывается, — живо ответил тот.

В вагон, постукивая палками по полу, протиснулись слепые, их было двое — старик и старуха, а впереди неспешно шел мальчишка лет десяти, босой, с гнойными струпьями на непокрытой голове.

— Подайте Христа ради, — протянул он болезненным голоском.

— Увечные, не видим бела света, — с привычной жалобой зачастили старцы и гнусаво запели:

— Хватит галдеть! Люди поют, слышите! — крикнули с другого конца вагона, и этого возгласа было достаточно, чтобы вагон разом затих.

Сердобольны русские люди, падки на жалость, так и ищут, над кем бы пролить слезу. А старцы растягивали печальные, хватавшие за сердце слова:

Первой истошно разрыдалась простоволосая баба. Завздыхала и понеслась. И вдруг споткнулась, словно ей подставили подножку, — оборвала вой и совсем не в тон песне проговорила:

— Загубил Карташев мою жизню без остатка! Хоть бы он лопнул!

— Жулики, — старушонка бойко, как шарик, покатилась к проводнику за водой. — И князь у них самозваный, липовый!

— Мумия! Ты у меня дошуршишь! Вот так же запоешь!

Старушка подняла маленькую голову, поморщилась и сказала Ивану:

— Меня самуе первый муж проиграл в карты. Дружку своему, поручику Михаилу Петровичу Усохину. Уж и играли в молодые-то года! Уж и играли! В шампанском купали! А эти кто? Так себе, шаромыжники!.. И стала я женою Усохина Михаила Петровича. И живу с ним.

В купе, куда горбоносый привел Соловьева и Миргена, а было оно отгорожено от прохода простыней, сидели двое — слинялая блондинка средних лет с блестящими глазами и уже пожилой мужчина в папахе из каракуля. Пахло духами, очевидно, от платочка, обвязанного сиреневыми кружевами, им блондинка обмахивала полное лицо с искусственными мушками на щеках.

— Знакомьтесь — князь Гоглоев, — представил горбоносый обладателя каракулевой папахи. — Имел на Кавказе конный завод и винные погреба.

Гоглоев подтвердил сказанное и прочирикал на птичьем языке:

— Било. Имель, имель. Хочишь пульку?

Это был тот самый кавказец. Ивану вспомнилась дремотная ночь в вагоне, вспомнился старик с каральками. Кавказец тогда обыграл городских парней, сжульничал, стерва!

С той поры пролетело четыре года. Чего Иван нашел и чего достиг за это паскудное время? А потерял все: жену, людей, которые в него верили, и даже свою честь. Перекроить бы свою судьбу, да нельзя!