Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

— Зачем пришла? Уходи! — налегая на каменку плечом, словно пытаясь войти в нее, прокричала Энекей.

— У тебя синяки.

— Где?

— Где увидела синяки? — строго сказал за спиной у Антониды бесшумно появившийся Автамон. — В саже она.

— А что на правой щеке?

— Чо у тебя на щеке? — спросил Автамон у Энекей. — Скажи.

— Рубец от твоей плети! — выпалила Антонида.

— Эх ты, злоликая волчица! И какой мне резон хвостать ее! Подумай!

Энекей затравленно молчала. В ее душе шла борьба. Энекей прикидывала, что лучше: сказать ли правду и тем самым навсегда навлечь на себя гнев хозяина или не признаваться в том, что произошло, и тогда хозяин, может статься, простит ей совершенный проступок. После некоторого раздумья она решилась на последнее. Энекей выбралась из-за каменки и, тяжело дыша, показала Антониде на дверь:

— Уходи!

Тогда Антонида свирепо кинула руки в бока. Это значило, что терпение ее уже иссякло, что теперь ее ни за что не остановить всей станице. После вступления в партию она старалась не заводить ссор ни с кем, всегда быть по возможности тихой, степенной, и вот, поди ж ты, сорвалась, но и то понимать нужно, что бабу вынудили, и что не за себя воюет она, а за эту забитую, запуганную инородку.

— Мало тебе поддал, чурка ты безмозглая! Еще бы надо да еще! — расходилась Антонида, приплясывая перед остолбеневшей Энекей.

Автамон, ошеломленный происходящим, тихонько притворил дверь, чтобы истошный Антонидин рев никого не привлек. Он боялся всяческой огласки того, что произошло между ним и Энекей. Он уже много раз каялся, стоя на коленях перед иконами, что не сдержался тогда, ведь не легче стало ему, никак не легче.

Антонида услышала осторожный скрип двери и, негодующая, распахнула ее во всю ширь и понесла, наступая на затаившего дыхание Автамона:

— Как у тебя руки-то не отсохли, старый пес! Ведь она же человек! А ты есть всяческий подлюга и кровопивец!

— Ты чо? Белены объелась? Давай, давай, — неуверенно отбивался тот. — Отвечать будешь. Наорешь на свою голову.

— Мерин!

— Не стыдно тебе! А ишшо партейная.

Энекей стояла пораженная, она не допускала мысли, что можно вот так разговаривать с хозяином и что он не озвереет, а, наоборот, станет заискивать перед тобой и дрожать от страха. Это открытие ошеломило ее, и она больше не сердилась на Антониду — она по-доброму улыбнулась, когда Антонида крикнула ей напоследок:

— Он тебе наподдавал, а ты… Вот так мы всегда! Вот так нам и надо!

Доругивалась Антонида уже у себя дома. Леонтий не угодил ей чем-то, и она разнесла его. Если уж сорвалась, не выдержала зарока, так теперь ни к чему и неволить себя, можно дать душе свободу.

Ночью она размышляла о своем поведении и о том, что скажет секретарю волостного комитета партии, которому непременно доложат о позорном Антонидином срыве. Обругала-то ведь не столько кулака, сколько трудящуюся женщину, эксплуатируемую инородку да еще какими низкими словами!

А на рассвете Антонида услышала робкий стук в окно, приникла к стеклу и к великой своей радости увидела Энекей. Пугливо оглядываясь по сторонам, Энекей просилась в избу.

Не прошло и минуты, как они уже сидели в теплом полусумраке избы, и Энекей, захлебываясь от волнения, говорила:

— Я нехорошая. Не сказала тебе, что Автамон бил меня. Пропала отара. Совсем пропала!

Она и глухонемой парень пасли овец за Малым Сютиком, на бросовых ничейных землях. Все было хорошо, овцы не сильно выхудали за зиму, падежа не было. И вдруг у отары появился муж Энекей, Мирген Тайдонов. Пьяный приехал, с винтовкой навскидку. И строго сказал жене и глухонемому, чтобы шли они домой и чем скорее, тем лучше. А сам он погнал овец еще дальше в горы. Когда же Автамон узнал об этом, он сорвал злость на Энекей, будто она могла справиться с пьяным Миргеном, у которого к тому же винтовка.

— Молодец, милочка! Ой, как уж ладно, что пришла! Я тебя картофельными драниками угощу! Погоди, я сейчас напеку!..

— Нет, побегу, — отстранилась от нее Энекей и в мгновение скрылась за дверью.

— Теперь попляшешь, старый пес! — вслух подумала Антонида.

Заруднев и Тудвасев приехали в Озерную в самый канун первомайского праздника. Едва поставили лошадей на выстойку, председатель, не дав гостям отдохнуть с дороги, не дав даже поужинать, потащил их через улицу в школу.

— Народ соберем! — воодушевляясь, говорил он.

Был тот вечерний час, когда хозяева уже подоили коров и задали скоту корм на ночь, поэтому, едва посыльные заполошно пробежали по улицам, на собрание повалили говорливыми толпами, стремясь прийти пораньше и занять места в первых рядах. Никто не знал, по какому случаю созывают всех, появилась уйма предположений, любопытство разгоралось с каждой минутой.

— О чем говорить? — недоумевал Николай.

— О красном ордене и вообще о чем спросят. Нажимай больше на бандитизм и текущий момент, понимаешь. Про Ллойд-Джорджа и про китайцев поясни, как живут. Станичники очень даже интересуются.

— Если уж надо… — пробормотал Николай, сраженный натиском председателя сельсовета.

— Надо, товарищ краснознаменец! И про аэропланы скажи, а то у нас не все верят, что человек летать в состоянии, как птицы. Брехня, мол, понимаешь.

— Я сам видел, — почему-то смущенно сказал Тудвасев.

— Мы с тобой знаем, — подхватил Гаврила, — а ты попробуй им доказать. У них же никакой фантазии, понимаешь.

Председателю хотелось самому представить Заруднева станичникам, но к ним подошел Дмитрий, поневоле пришлось знакомить его с гостями и, как бывшему комбату, уступить право сидеть в центре за столом президиума и вести собрание. Это предложение польстило Дмитрию, он сразу же согласился.

Когда с большим трудом удалось навести порядок и заставить людей соблюдать тишину, Дмитрий поочередно поднял и выставил напоказ перед станичниками Заруднева и Тудвасева. Шишаком буденовки Николай чуть ли не доставал до потолка. Откуда-то с заднего ряда крикнули:

— Есть вопрос. Можно?

— Задавайте, пожалуйста, — сдержанно ответил Дмитрий.

— А и где эта каланча взялась? Откудова ее привезли?

Вопрос вызвал сперва тишину — люди растерялись, не зная, как относиться к сказанному. Затем зал грохнул смехом.

Долго не думая, Николай сорвал с головы буденовку:

— А теперь как?

— Да он малой! — выкатился из-за спины тот же голос. — Ему не грех подрасти!

— Аршин проглотил, граждане!

Второй вопрос задали Тудвасеву. Дряхлый, седой казак с нижнего края дернул себя за редкую козлиную бороденку:

— У твово товарища орден, а где твой?

Тудвасев пожал плечами:

— Не заслужил.

— Не, — позволил себе возразить дед. — Героем смотришь. Верно?

— Верно! — взметнулось отовсюду.