Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

— Очередь до тебя не дошла. Ордена дают с правого флангу. По ранжиру. Товарищу дали, вишь, скоро и тебе достанется, — рассудил старик.

Заруднев оживился, поздравил казаков с наступающим праздником всех трудящихся и немедленно услышал взаимные поздравления — станичники рассчитывались с приезжими по-честному. Дождавшись тишины, Николай заговорил о непримиримой борьбе классов, но его оборвали новым вопросом:

— Баба есть?

— Есть, — усмехнулся Николай, весело разглядывая задавшую вопрос Антониду.

— Бьет?

— Кого бьет? — не совсем понял Николай.

— Знаем кого. А детишки имеются?

— И чего пристала! — зашикали на нее. — Он молодой еще!

— Не так уж я молод, а ребятишек пока нет.

Ответ вполне устроил дотошную Антониду и всех прочих станичников. Кто-то поспешил заверить:

— Ребят настрогаешь — не беспокойсь.

— Пошто ж китайцы желтые? Ей-бо желтые! И говорят не по-нашему.

Об аэроплане, к счастью, никто не спросил. Николай объяснил условия службы в чоне и в Красной Армии и в момент закруглился. Выходил из школы недовольный собою, потому что не сумел произнести настоящего доклада.

Гаврила же был иного мнения о собрании, да и не только Гаврила. Люди еще долго обсуждали каждое слово докладчика. Люди не требовали от него умных речей, им куда важнее было посмотреть на нового командира эскадрона и хоть что-то узнать о нем. А что он смог сказать, то и обсуждали.

Дмитрий пригласил гостей к себе. Гаврила пошел провожать. И вот тут-то председатель сказал о Соловьеве, что человек он дурной, а с дурного какой спрос! Гавриле было жалко Соловьева, хотя тот и напакостил за четыре года.

— Вот как! — холодно сказал Николай. — Убитых соловьевцами пожалел бы да сирот.

— Я ничего, — погрустнел Гаврила.

— С Соловьевым разберутся.

— Оно так. Наш он, озерский, — проговорил Гаврила с сознанием общей вины.

— Чихачева бы я расстрелял самолично, — жестко сказал Николай.

Мягко ступая по песку, они свернули к избе, в которой квартировал Дмитрий. В это время ветер донес со степи заунывный вой, полный тоски и безысходности. Николай прислушался, и когда вой повторился, спросил:

— Кто это?

— Матушка над попиком плачет. Любила, понимаешь, а попик взял да околел, — сказал Гаврила.

Плач на секунду стих, а затем поднялся до высокой ноты, и, чтобы не слушать его более, Дмитрий наспех простился с Гаврилой и позвал приезжих в избу.

Гостям он уступил свою кровать. Поужинав, они стали раздеваться. Себе же Дмитрий постелил на скамье, и пока мостился, по комнате поплыл заливистый храп. Это уснул Тудвасев, потому что Николай тут же подал голос:

— Не тот ли ты Горохов, который ходил в банду?

— А что, если тот?

— Ничего.

На некоторое время они умолкли. Затем, покрывая тудвасевский храп, Николай спросил:

— Родом откуда?

Дмитрий сказал. Выяснили, что родились и провели детство недалеко друг от друга, почти рядом. А теперь волею судеб оказались, что называется, на самом краю света.

— Женился я тут, — сказал Николай. — А ты?

— Холостой, да тоже остался. Сам не пойму, как получилось. Мать там, дружки…

— В Сибири жить можно, — подумав, заключил Николай и вдруг спросил: — А матушка молодая? Ну, попадья?

— Молодая.

— Давай-ка спать, Горохов. Завтра рано вставать да ехать.

В девять утра зазвенел праздник в школе, детям выдавали гостинцы, Татьяна в строгом платье пела с ними революционные песни, водила хоровод. Взрослые позабивались, как тараканы, в углы, чтобы не мешать. Матери глотали радостные слезы, наблюдая за ребячьими играми, за раздачей кульков с угощением и, вполголоса переговариваясь, отмечали, что такого никогда еще не было.

Антонида, важная, в выглаженной красной косынке, суетилась среди ребятни, влюбленно поглядывая на учительницу. По случаю праздника Антонида с рассвета была на ногах, вникая в каждую мелочь, и нравилось ей опекать ребятишек, как своих собственных, которых ей бог не дал, делать приятное для больших и малых — ведь так скупа жизнь на добро и радость! А люди платили Антониде признательностью, удивляясь ее таланту одаривать всех теплом.

День был холодный, хмурый. Ветер швырялся пригоршнями снежной крупы, а солнце, изредка проглядывавшее между низких туч, не грело, поэтому люди кутались в шубы, в тужурки.

Все равно скачки и рубка лозы должны были состояться. Казаки остаются казаками. Они убирали коней, проходясь скребницами и щетками по атласным шеям и широким крупам бывших строевиков, на памяти которых было другое, более беспокойное время. В гривы и хвосты скакунов вплетались разноцветные ленты. Гадали, кто из казаков выйдет на первое место, называлось имя Григория Носкова, хотя лошадка его была не лучшей и уже почтенного возраста. Станица с нетерпением ждала, когда конники съедутся на открытом лугу за поскотиной.

Но часа за два до начала скачек по главной станичной улице, из нижнего края в верхний, с гиканьем пронеслась группа всадников, размахивавших над головой винтовками и шашками. Это были хакасы, одетые в овчинное рванье, они что-то кричали переходящими в визг голосами. Развернувшись у кладбища, они с неменьшей лихостью, перегоняя друг друга, понеслись назад, провожаемые то любопытными, то удивленными, то откровенно ненавидящими взглядами.

— Бандиты! — испуганно присела молодая казачка, оказавшаяся у них на пути. Она подобрала обористую юбку и со всей проворностью, на которую только была способна, бросилась в первый же двор и затаилась там, пока не прошлепали мимо копыта горячих коней.

Затем в нижнем конце улицы появились верхом трое русских. Впереди, откинув голову и опершись о бедро рукою, ехал Иван Соловьев. Движения другой его руки, подбиравшей поводья, были уверенны — он ехал по родной станице. Он знал, что чоновцы в Усть-Абаканском, что туда же проехали Заруднев с Тудвасевым, знал и то, что в самой станице некому воевать с ним — дружины самообороны в Озерной не было.

Следом за атаманом, развалясь в казачьих седлах и играя плетками, двигались Чихачев и Соловьенок. Предвкушая скорую гулянку, Чихачев подмигивал Сашке, у которого к задней луке седла был приторочен трехведерный бочонок с самогоном.

Поравнявшись с Автамоновым домом, Иван сказал Чихачеву и Сашке, чтобы они заворачивали, остальных же нужно было разместить где-нибудь по соседству. Пробыв у Автамона не более пяти минут, Соловьев проехал к сельсовету, над воротами которого на ветру плескался красный флаг. Соловьев ничего не имел против флага, потому что, в отличие от покойного Макарова, не придавал значения мелочам, погоны и лампасы он велел срезать, а, обращение «господин» строго-настрого запретил. Конечно, немалую роль в этом сыграли поражения, особенно разгром отряда у Поднебесного Зуба. Не вышло из Ивана Соловьева всесибирского атамана и хозяина горной тайги, а раз не вышло, то нечего и людей смешить красивенькими бантиками да лентами.