Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

— Серафима Курчик.

Из ее удостоверения следовало, что она чекистка с широкими полномочиями, она и держалась соответственно, с размаху по-мужски крепко пожав руку Дмитрию. А он все думал о том, зачем мог понадобиться ей. Каких-то грехов за собой, которыми бы заинтересовалось ГПУ, он не имел, в отряде все было вроде бы нормально. Дмитрий глядел в ее смуглое нерусское лицо, выжидая, когда она заговорит о деле.

А Сима не спешила с началом объяснения. Это был ее принцип: хорошенько выдержать собеседника, чтобы он где-то дрогнул душой — потом с ним беседовать много проще, потом он становится мягким, как воск.

— Есть сведения, — сказала она наконец, тряхнув коротко стриженными волосами.

Гаврила неопределенно пожал плечом.

— Есть сведения, — значительно повторила Сима, — что у вас под боком действует контрреволюция…

— Где? — перебил ее Дмитрий.

— В Озерной, — твердо сказала Сима.

— Яснее, товарищ.

— Дышлаков, — покраснев, как вареный рак, выдохнул Гаврила.

Сима повернулась на голос председателя, и Гаврила посчитал необходимым как-то объяснить ей свое нетерпение:

— У нас с Гороховым нет секретов, потому как он не только комбат, он, понимаешь, член партии.

Объяснение вроде бы подействовало на Симу, она, как отметили ее собеседники, стала чуть проще, села, подперев ладошкой округлый подбородок, и пригласила Дмитрия подсесть к столу. Она повторила все, что было написано в ее документе: полномочия у Курчик абсолютно широкие, отсюда вытекает и та безусловная категоричность, с которой она ведет дознание. В Озерную чекистка приехала уж никак не для своего личного удовольствия.

Дмитрий понял, что она таким образом начинает оправдываться, дает, что называется, задний ход. Ненадолго ж хватило ее наигранной строгости — эта мысль окончательно успокоила его. В свою очередь, он старался теперь держаться с ней открыто. Дело, как видно, серьезное, государственное, и разобраться в нем нужно было до самой последней мелочи, чтобы случайно не напороть горячки.

— Служба у нас такая, мы должны знать все, — продолжала Сима, изучающе поглядывая на мужчин. — Сегодня меня, к примеру, интересует Соловьев. Вы что-нибудь слышали об этом бандите?

— А то как же.

— И что? — она порывисто встала, подошла к окну, поцарапала ногтем подоконник и по-мужски резким ударом кулака распахнула створки.

— Мы ищем Соловьева. Вероятнее всего, он в районе Теплой речки, где жил с отцом до ареста, — сказал Дмитрий.

— Может, надо бы поискать в Озерной? — сощурилась Сима.

— Соловьеву тут делать нечего, — обезоруживающе усмехнулся Дмитрий.

— А что я говорю? Да и я ж то самое говорю! — председатель ударил себя в грудь. — Ванька не дурак, чтобы тут прятаться. Да никогда он не пойдет на такой риск!

Дмитрий подумал, что чекистка из городских, она не представляет себе особенностей деревенской жизни. Конечно, в Озерной можно спрятать Соловьева на день, два, но чтобы он скрывался здесь хотя бы неделю — это немыслимо. Здесь все знают друг про друга. Зачем это Соловьеву, когда рядом бескрайняя тайга, где он может жить как ему заблагорассудится, нисколько не боясь, что его вдруг обнаружат и арестуют?

Но убедить Курчик в этом оказалось довольно сложно. Она ничего не хотела знать, она въедливо говорила Дмитрию:

— Почему же Дышлаков?..

— Вот-вот. Разобрались бы с товарищем Дышлаковым! — горячо проговорил Дмитрий. — Ездит, знаете ли, по селам, разводит карусель, да кто он такой?

— Извините, у него нет таких полномочий, — холодно сказала Сима.

Слова чекистки подбодрили Гаврилу, он принялся увлеченно рассказывать обо всем, что знал про Дышлакова. Сима слушала его хмуро, не перебивая, а когда он умолк, сказала с видимой небрежностью:

— Мы разберемся.

Затем она снова села у стола. Пожаловалась, что уезжает ни с чем, ничего определенного о Соловьеве так и не узнала.

— Живете вы здесь и какого хрена видите у себя под носом?

В голосе Симы прозвучала явная обида. И Дмитрий, едва дослушав ее, заверил:

— Поймаем Соловьева.

Сима, как бы спохватившись, вдруг заговорила о красоте здешних мест. Ей нравятся речные плесы в бархатистой оправе лугов и горные цепи вдали, она никогда еще не была в настоящих горах, а здесь они снеговые, вечные. У Симы есть еще время, и она попытается доехать до тайги, благо тут недалеко. Ну, а если Соловьева не прячут в Озерной и если ей повезет, она может напасть на след Соловьева именно там.

— Не советовал бы, товарищ Курчик, — сдержанно поджал губы Гаврила.

— Почему! — повернулась она.

— Ванька ухорез, с ним шутки плохи.

— А кто вам сказал, что я собираюсь шутить?

— Я уж так… — смутился Гаврила.

— Съезжу туда, — медленно, в раздумье сказала она. — И все же чего он хочет, по-вашему?

Дмитрий усмехнулся:

— Кто его знает.

— Какая-то программа у него есть?

— Поди узнай. Оружие должно быть, а вот программа…

— Так думаете? — оборвала Дмитрия Сима.

— Что думать, понимаешь! — вскинул руки Гаврила. — Ведь что случилось! В Копьевой мужика кто-то убил.

— Он ли? — Сима насторожилась. В ее больших навыкат глазах мелькнула непреклонная воля. — Вы уверены?

Ей было душно и тесно в обжимавшей ее кожаной куртке, она распахнула куртку и уставилась в окно. Она что-то усиленно соображала или вспоминала, только через минуту проговорила, обращаясь к Гавриле:

— Не делайте необоснованных выводов.

Хлопнул дверью долговязый возница, поправил кнутовищем фуражку:

— Коней покормить бы.

Он говорил солидным баском, независимо, совсем по-взрослому. И она ответила ему так же деловито:

— Кормите.

После ухода возницы Сима заговорила о другом: о необходимости всячески прижимать чуждого трудовому крестьянству кулака. Брать у него хлеб и скот, настраивать против кулака все здоровые элементы станицы.

— Какие же? — не совсем понял Гаврила.

— Бедноту и середняка. Не забывайте, что у вас особое положение. Знаете ли, контрреволюционная казачья среда…

Гаврила с тоской покосился на нее. Конечно, казаки верно служили царю за известные свои привилегии, но уж минуло две войны — мировая и гражданская, — многому научились, многое поняли станичники. Боятся люди новой потасовки, потому и сникли, сидят тихо, осматриваются.

Что же касается Дмитрия, то он, как и втолковывали ему в Орехово-Зуево, не стриг станичников под одну гребенку. Он четко размежевывал станицу на богатых и бедных, на преданных новой власти и на ее тайных и явных противников. Но и в таком размежевании, в общем-то справедливом, были свои явные неувязки, взять хотя бы судьбу самого Ивана Соловьева: где ему быть, как не с бедняками, не с Советами!

— Послабление мы дали Пословину, понимаешь, — сказал Гаврила, доставая из брючного кармана толстый плотницкий карандаш.