Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

— Пословин, да-да, — вспомнила Сима. — Есть сведения, что именно он связан с Соловьевым.

— Может быть, — согласился Дмитрий, но сразу же добавил: — Только вы не очень верьте Дышлакову.

— Да? Если б мы верили, то… — Сима многозначительно оглядела мужчин, и им все стало ясно.

— Нельзя так, понимаешь! — сказал Гаврила, и неизвестно было, к чему относилось это «нельзя»: к методам работы ГПУ или к необдуманным поступкам загибщика Сидора Дышлакова.

— Мне необходимо поговорить с Пословиным! — вдруг категорически воскликнула она.

— Пожалуйста, товарищ Курчик. — Гаврила качнул головой, но с разбегу осекся. — Ежели, конечно, он дома. А то ведь на покосе даже вполне может быть.

Дмитрий первым увидел в окно, как к жердяным школьным воротам в облаке пыли лихо подлетела на коне Татьяна. Под нею был статный красавец Гнедко, которого нельзя было спутать ни с каким другим скакуном в станице. Конь сделал «свечу», затем, когда коснулся земли точеными передними ногами, Татьяна ласково похлопала его по глянцевитой крутой шее.

Дмитрий опять невольно залюбовался Татьяной, ему захотелось к ней, но нужно было сперва закончить разговор с Симой. А Сима сама приметила лихую всадницу и спросила у председателя:

— Кто?

— Учительша. Как раз она и есть дочь Пословина.

Дмитрия так и подмывало сказать, что Татьяна не имеет с отцом ничего общего, что у нее свои заботы и своя жизнь и что впутывать ее в отцовские махинации нет смысла. Но Гаврила окликнул Татьяну, и она, послушно кивнув ему, направилась в сельсовет. А когда Татьяна появилась на пороге, Сима неожиданно вскрикнула от удивления и бросилась к ней.

— Танечка! Таня! — совсем по-бабьи заголосила Сима. — Откуда ты?

— Ты-то откуда! — обнимая подругу, ласково сказала Татьяна.

Сима, вдруг почувствовав некоторую неловкость, пояснила мужчинам, что вместе с Татьяной она училась в Ачинской гимназии, даже сидели за одной партой. А в Татьяну тогда был влюблен молодой учитель математики, писал ей нежные письма и ставил ей в журнал одни пятерки. Затем учитель заболел чахоткой и уехал лечиться к киргизам на кумыс.

Девушки шумно смеялись от внезапной радости, их настроение передалось мужчинам. И ни о каких серьезных делах в этот день они уже не говорили. Сима приняла приглашение подруги немедленно посетить ее дом и тут же учтиво распрощалась с Дмитрием.

Когда Дмитрий вышел на улицу, он удивленно взглянул на Гнедка, которого уводила в поводу Татьяна. Конь выглядел свежо, даже свежее, чем тогда, когда комбат видел его впервые. Значит, Дышлаков все напутал, сосед Гаврилы тоже. И Дмитрий почувствовал, что ему светло от этого внезапного открытия.

Между тем девушки, оставшись вдвоем, рассказывали друг дружке о себе. А Татьяна к тому же расспрашивала Симу об одноклассниках, об Ачинске. Сима отвечала скупо, она мало что знала, потому что долго не была в родном городе. И вдруг сама спросила в упор, как выстрелила:

— Почему ты не замужем?

— Нет жениха, — отошла шуткой Татьяна.

— Разве комбат не жених?

Татьяна неопределенно хмыкнула.

— Иди за него, не бойся, — поощряюще блеснув глазами, посоветовала Сима. — Он сделает карьеру. Будет этаким красным генералом, вот посмотришь!..

Больше недели прожила Сима в Озерной. Днем выезжала в окрестные села, а в сумерках ее ходок, пыля, подкатывал к дому Пословиных. Когда она бывала в отъезде, Автамон сердито сопел и выговаривал дочери:

— Христопродавку привела!

— Не надо, папа!

— Опять — па-па, лешак тебя задери! По-людски слова не скажешь.

— Ну тятя.

Автамон вздыхал:

— Уж чо поделать, то ись…

Он быстро скисал и сдавался, и Татьяна понимала, почему это происходит. Где-то в глубине души отец рассчитывал на помощь ачинской комиссарши, случись с ним какая беда. А беда могла случиться самая неожиданная и во всяк день. И Автамон с глазу на глаз не высказывал и не показывал Симе неприязни, когда она говорила с ним о станичных делах, интересовалась, как далеко от Июсов до Монголии, и пытались ли когда колчаковцы пройти этим путем и чем кончились попытки.

Он уклончиво отвечал:

— Чо я? Чурка с глазами. Пень лесной, то ись.

Автамон был крайне осторожен в беседах с Симой. Единственно, о чем он ей рассказал подробно, так это о разгроме белого отряда колчаковского полковника Олиферова. А откровенничал потому, что от того отряда никого уже не осталось — всех постреляли, как куропаток, и Автамоновы правдивые слова не могли уже причинить олиферовцам никакого вреда, тем более, что говорил он о том, что слышал, а не видел.

Но Сима больше общалась с Татьяной, которая была несказанно рада неожиданному приезду школьной подруги. В этом заплесневелом захолустье с ума сойдешь, здесь и толков-то, что о продразверстке да о покосах, кому какой достался. Умного и доброго слова вовек не услышишь. Конечно, комбат себе на уме, ему есть что сказать, но человек он непонятный. Сколько, например, приглашала на репетицию драмкружка, просила помочь сочинить пьесу, но ведь даже, поверишь ли, ни разу не заглянул в школу.

— Значит, плохо просила, — с насмешливой хитрецой, взяв подругу за руку, заметила Сима.

В один из морочных вечеров гостья нежилась в постели, свесив на пол длинные ноги в армейских сапогах. Прошлой ночью она до изнеможения рыскала по бездорожью вдоль тайги и не выспалась — спали черт знает где в каком-то стогу прелого сена, — но сон и сейчас никак не давался ей. Она не сводила влажных продолговатых глаз с подруги, сидевшей на широком подоконнике, и говорила:

— А что революция? В принципе она ничего не решает. Совершенно не меняет взаимоотношений между людьми. Лишь сильные вдруг становятся слабыми, а слабые сильными. А сильный, он всегда будет отбирать у слабого все, что только сможет…

— Как это? — всколыхнулась Татьяна, проведя ладонью по разрумянившейся щеке.

— Вот так.

— Но ведь это же зло!

— Зло, — просто согласилась Сима. — Но оно неизбежно. Вот так, Танечка.

И еще пристальнее поглядела на подругу. На Танином лице она хотела прочесть разочарование в том, чему столько учили Таню в гимназии, во что искренне верили они в безоблачные годы своей юности. Что бы там ни говорили, а что-то ведь произошло в самом деле. Изменилось в жизни все, привычные понятия в один миг встали с головы на ноги.

— Я хочу жить, как мне нравится. Сама по себе, чтобы ни до кого не было даже самого малого касания, — вдруг раздраженно сказала Татьяна.

— Ишь ты! Богородица какая!

— Я хочу всем добра, однако пусть меня не трогают. Пусть оставят в покое.

— Не выйдет, душенька.

— Почему же? Должно выйти. У меня непременно выйдет!

Они выговорились и замолчали. Каждая грустно думала о своем, может, и не очень значительном, но все-таки важном для себя. Татьяну удивляло, как это Сима, та самая Сима, что ни над чем никогда не задумывалась, кроме случайных знакомств с молодыми офицерами и юнкерами, не познавшая, по существу, ничего значительного, назойливо учит сегодня страдающую Татьяну, как ей жить, куда ей теперь идти. Татьяну так и подмывало напрямую спросить у Симы, скольких же красных командиров приласкала она, чтобы надеть эту завидную кожанку и повесить на пояс револьвер. Но Татьяна, задумавшись на минуту, сказала подруге совсем о другом: