Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

А наутро ординарец Костя приметил, что Антонида делает зигзаги и чертит малые и большие петли у избы комбата. Спросил, что ей здесь нужно, промолчала, лишь коротко вздохнула. Тогда-то и понял Костя, что есть у нее, у этой зловредной бабы, какое-то неотложное дело к командиру.

Она так и лучилась вся, когда Дмитрий, потягиваясь со сна, показался за воротами. Она почтительно поклонилась ему, и этот непривычный, неумелый ее поклон совсем сбил его с толку. Нужно было объясниться с Антонидой, узнать, как это она от скандала на всю станицу, в котором старалась ославить Дмитрия, пришла вдруг к доброте и любезности. Что произошло в станице в его отсутствие?

— Как живешь? — с напускной беззаботностью спросил Дмитрий, разглядывая пожухлое, в глубоких извилистых морщинах ее лицо.

— Уж и живу, милый! — радостно закудахтала она. — Славно живу, пошли тебе бог во все годы здоровья!

— Почему именно мне? — спросил Дмитрий, настораживаясь в ожидании какого-то подвоха.

— Кому еще! — искренне удивилась Антонида, переступая бурыми от пыли ногами. — Чего не дают, того в суму не кладут. Тебе, милый, тебе. И угощеньице принесла, уж не побрезгуй и не обессудь — прими.

— Угощение?

— Порядок таков. Ешь, милый, — уклонилась от прямого ответа Антонида. — Я теперь и молочка принесу.

Это было уже слишком. И Дмитрий сказал ей, что одаривать его не за что, ничего он для нее вроде бы не сделал.

— Как ничего! — повысив голос, протянула она. — А коровку кто вырешил, ой! Думаешь, дура, поверю, что Автамон скотину за так отдает! Выходит, ты, боле некому.

— Не было этого, тетка!

Антонида попятилась, но в ту же секунду решительно кинула руки в бока:

— Не просмеивай, милый! Я сама просмею кого хошь!

Антонида готова была рассердиться и поскандалить, это ей недолго. И Дмитрий подумал, что разубеждать ее больше не станет, а за корову постарается заплатить Автамону из отрядных денег: мясо все-таки ели красноармейцы. Но чтобы не попасть в неловкое положение, он сказал ей правду:

— Просил за тебя, было так. Но ведь он не согласился. А вот теперь, видно, одумался. Совесть проснулась.

— Кака у него совесть, ой! — досадливо поморщилась Антонида. — Да брось ты!

Дмитрию не хотелось, чтобы досужие языки хоть как-то связывали его имя с именем Автамона. Что может быть общего у природного ткача, большевика и красного командира с кулаком, с эксплуататором! Но как-то уж получалось, что богатеев в станице было немало, а события последнего времени так или иначе развивались вокруг Автамона и его семьи. Чуял Дмитрий сердцем, что Пословины сами помогали Соловьеву. И Татьяна встречалась с Соловьевым, в дружбе она с ним, а разговоры с Дмитрием — это карусель, своеобразная разведка.

Но почему Автамон сделал такой щедрый подарок именно Антониде? Кто она ему, близкая родня, что ли? Не Антонида ли крестила его в хвост и в гриву!

И вдруг у Дмитрия, как молния, мелькнуло озарение: а потому и отдал Автамон корову, что хочет заполучить Антонидин нахрапистый голос. Вечная батрачка, кто не прислушается к ней по нынешним-то временам! Да и другим беднякам наглядный пример: поддержишь Автамона — сполна получишь свое. В общем, хитер мужик, и надо бы его перехитрить, сделать так, что это не он, а сельсовет решил помочь Антониде.

А события шли своим чередом. У них была своя закономерность и последовательность, которые непросто было разгадать и как-то изменить. Григорий Носков, бедняк, самый сознательный из станичных безлошадников, вдруг получил от Соловьева строгое предупреждение. Бабы, ездившие в тайгу за грибами, повстречали за Белым Июсом двух конных инородцев; напугались до смерти, конечно, потому как те были с ножами и винтовками и матерно ругались, что у баб не оказалось с собой ни крошки хлеба. Так эти свирепые инородцы-хакасы, узнав, что бабы-то из станицы Озерной, велели им отвезти Гришке Носкову срочное письмо, а от кого оно, Гришка сам знает. Знали про то и бабы, так как дружба Гришки с Иваном Соловьевым ни для кого в степи не была секретом.

Прочитал Григорий то письмо, осунулся весь. И сразу не мила стала убогая, подгнившая со всех сторон, потому и осевшая в крапиву его избушка. И вспотел он, словно в бане, и как шальной кинулся в улицу искать комбата. Он бежал и думал, что вот и пробил его час и уже ничего не изменить в его судьбе. Он не каялся ни в чем, да и не в чем было ему каяться, случись начинать жизнь сначала, он бы, пожалуй, прожил ее так же. Может, не стал бы только свидетелем расправы Дышлакова с Автамоном, взял бы да умотал куда-нибудь подалее, на самый край белого света, чтоб никого не видеть и чтоб тебя никто не видел.

Григорий настиг комбата у готового тронуться парома. Дмитрий сразу понял, что с Григорием приключилось неладное, столько в его странном облике было растерянности и подавленности. Дмитрий знал Григория, как смелого и обстоятельного казака, такой не станет без причины поддаваться панике.

— Ну что? — участливо спросил комбат.

Григорий отозвал командира в сторону, воровато огляделся, закачал пудовою головой и выдохнул:

— Вот что!

И полез в заскорузлый картуз за бумажкой. Он достал ее и одним движением руки разгладил на животе и торопливо подал Дмитрию, словно та бумажка вдруг жарко лизнула его, будто язык пламени.

— Живее, комбат! Отчаливаем! — после некоторой паузы зычно слетело с парома.

Дмитрий отмахнулся: плывите, мол, без меня. Затем заглянул в записку и внимательно посмотрел Григорию в глаза:

— Обыкновенное письмо. Ну вроде бы и угроза… Да ты не бойся!

Григорий сердито выхватил у него записку. Он явно досадовал на себя, что вот обратился к человеку за советом, а человек оказался не тот, заподозрил Григория в трусости. Дурной ты, комбат, одно — с оружием идти в цепи, а другое — бессмысленно подставлять лоб под вражью пулю.

Дмитрий понял состояние Носкова, постарался поскорей успокоить казака. Не станет же Соловьев проливать невинную кровь из-за какого-то Автамона.

— Ны. Еще как станет, — набычившись, упрямо проговорил Григорий.

Дмитрия взорвало, как ящик пороха — это бывало с ним в трудные минуты жизни:

— Тогда подымем руки! Предадим революцию?

Досада на себя помогла Григорию понемногу справиться с охватившим его волнением. Напрасно он сейчас обижается на комбата. Ну что еще мог сказать ему комбат в этой обстановочке? Тут самому нужно решать, что делать, только самому. И в душе вдруг поднялся неукротимый гнев на Ивана: ведь другом был, ну это мы еще поглядим кто кого! Не боюсь я ни тебя, Иван, ни твоих приятелей, так ты и знай.

— Нельзя же нам отступать перед контрой! — по-прежнему горячо произнес Дмитрий, усмиряя задурившего коня. — У нас должна быть крепкая рабочая хватка.