Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

— Сколь им денечков, столь и сыночков! Сколь ночек, столь и дочек, — звонко пронеслось над столом.

А Дышлаков скреб ногтями коробку маузера:

— Не пожалеетя, Настя!

— Отстань! — она пихнула его в широкую твердую грудь и сама откачнулась от него. Затем, сообразив, что напрасно крикнула на Дышлакова, чем разозлила его, нужно было просто молчком перейти на другую сторону стола, — она решила сгладить допущенную оплошность и вдруг звонко затянула песню. А бабы вокруг неистово визжали свое, дойдя до того самого куплета, в котором говорится о жестокой, но справедливой мести обманутой невесты. Нет, невеста не простила дружка — это было не в ее характере, она была «ндравная» и потому прикончила его кинжалом, пусть теперь сажают ее в тюрьму:

Жалобно звенели оконные стекла, и в углу, под темными образами, пугливо метался красноватый огонек лампадки. А потом вскипел общий гомон. И тогда Настя ударила по столу кулаком, и этого оказалось достаточно, чтобы все разом притихли, и в тяжелой, напряженной тишине горницы зазвучал рыдающий, полный тоски Настин голос:

Настя, медленно раскачиваясь, пела об Иване, о нескладной его судьбе, и первым понял это Сидор Дышлаков, он вскочил, грохнув шашкой о край стола, но снова упал на табуретку, и его нижняя челюсть отвисла, открыв ряд неровных зубов.

— Зарублю, стерьва! — ухватился рукой за рукоять шашки. — Заткни рот онучей!

Застолье разом шевельнулось и застыло, одна Марейка ничего не поняла в происходящем, она презрительно фыркала, заехав рукавом нового сатинового платья, желтого с белыми и алыми цветочками, в подтаявший говяжий холодец.

А Настя ничего не видела вокруг, ничего не хотела видеть. Ей было тошно гулять без Ивана, да и то сказать — он никогда не был так близок ей, как сегодня, когда рядом с нею сидел тот, постылый, которому они, Иван и Настя, были обязаны случившейся бедою и долгой разлукой. И вне себя от кипучей хмельной дерзости, она снова запела, еще громче, наперекор Дышлакову и всему-всему на свете:

И стерва же Настя, в самом-то деле, ух и стерва! Она играла с огнем: дразнила Сидора Дышлакова.

— Супротив кого претя? Супротив всего народа! — страшно скрипнул он крепкими, как сталь, зубами.

— Не мешай, пес косорылый! — крикнула Настя, сузив и без того узкие глаза полукровки.

— Пошто косорылый? Не шуми! — вскочил он, пытаясь выхватить маузер из колодки. А маузер, на Настино счастье, засел в колодке крепко, рука Дышлакова никак не могла ухватить его.

Неизвестно, чем бы кончилась свадьба, когда бы снаружи, как гром среди ясного неба, нежданно-негаданно не грохнули выстрелы. Они раздались совсем рядом, и оглушенное ими пьяное застолье бросилось врассыпную. Давя друг друга, гости лезли под стол, на печь, под кровать, а некоторые падали прямо под ноги другим, беспомощно барахтались на полу.

Дышлаков пинком опрокинул стол, уставленный едою и выпивкой, и, перескочив через него, с маузером в руке, который он все-таки выхватил, кинулся к двери:

— Не возьметя, мать твою!

Через распахнутую им дверь пыхнул холод, запахло свежим снегом и конским навозом. Совсем рядом хлобыстнул винтовочный выстрел. И Сашка, как ошпаренный, вскочил с пола и потянулся к потолку, чтобы загасить десятилинейную лампу, висевшую над столом. Нужно отдать Сашке должное: он не боялся ни бандитов, ни милиции. Он уж сполна получил свое за неудачное покушение на церковную утварь, будь она неладна, и знал, что более его трогать не за что.

Все повернули головы к двери. И в это время из снежной замети появился Иван Соловьев. Какую-то секунду он простоял у порога, наблюдая за тем, что творилось в комнате, где праздновалась свадьба. Вместе с тем он искал глазами Настю и, не увидев ее, сделал несколько шагов в глубь комнаты.

Ошарашенные появлением Соловьева, которого все здесь знали, гости стали неуверенно подниматься с пола, слезать с печи и вот уже, как бестолковые овцы, сбились в переднем углу, готовые выскользнуть из дома. В глазах у них метался безотчетный страх.

Иван еще постоял молча у опрокинутого стола и тут увидел вышагнувшую из горницы и вдруг попятившуюся Настю. Она тоже остановила на нем свой внимательный взгляд: и в коротком черном полушубке, обшитом по краям мерлушкой, в черной бараньей папахе, худой и бледный лицом Иван показался ей чужим. Но это было лишь сначала, а затем она понемногу разглядела в нем своего бедового, вспыльчивого мужа, когда он, поигрывая наганом, проговорил с откровенной насмешкой:

— Хлеб да соль, хозяевы.

Настя боялась его таким. Он был что снежная лавина: до поры до времени копил в себе гнев, а потом срывался, давал гневу полную волю, и тогда его уже невозможно было остановить. Характером он здорово походил на Дышлакова, может, потому и разошлись их дороги, что один ни в чем не уступил другому.

Настя давно слышала об Ивановом побеге, она со дня на день ждала Ивана с тоскою и тревогой, а вот когда он пришел, растерялась. Мало ли что вошло ему в голову! Люди падки на всякую сплетню. А Иван разбираться не станет, не такой он, все решит одним махом.

Но Иван не вспыхнул, он, как видно, был в добром настроении. Спокойно приказал гостям и появившимся в доме своим дружкам снова поставить и накрыть стол. Он не думал о том, что милиционеры или красноармейцы могут нагрянуть сюда и в перестрелке убить его, и это вызвало у Насти неожиданный прилив гордости за Ивана.

— А энтот утек? — спросил он, садясь за стол, и добавил: — Ну, который, значит…

Всем было ясно, что Иван имел в виду Сидора Дышлакова. Только к этому человеку он мог питать такую бесконечно лютую ненависть, что даже бледное лицо Ивана враз потемнело при мимолетном воспоминании о нем. Кажется, дай ему сейчас Дышлакова, и он разорвет его в клочья.

— Смылся, господь сподобил, — презрительно улыбнулась Настя, сморщив маленький тонкий нос.

Иван залпом выпил стакан самогона, громко крякнул, а закусывать не стал. Проговорил, утерши рукавом обветренные губы:

— К нему шел.

Это его признание холодом окатило Настю. Она-то думала, что Иван рвался к ней, как она всегда тосковала о нем, никого не допуская к себе. И он приметил Настину нелепую обиду и кивнул еле-еле, только для нее, на своих обсевших стол дружков.

И она поняла Ивана. Не мог же он сказать при всех, что, рискуя жизнями стольких людей, едет в Думу к жене, чтоб повидать ее. Наверное, они не очень похвалили бы его за это, а то, глядишь, и сами потянулись бы к своим женам. А сведение счетов с Дышлаковым и милицией — это совсем иное, это, что ни говори, общее дело.