Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

На улице опять суматошно захлопали винтовочные выстрелы, и Иван послал Миргена узнать, что там. Сам же чинно, как и подобает атаману, вышел из-за стола и во всеуслышанье объявил Насте:

— Собирайся, поедешь со мной.

Она нахмурилась и часто задышала, как изнемогающая от бега собака:

— Куда?

— Торопись! — прикрикнул он.

Настя только подумала, что ей, уже немало выстрадавшей на веку, придется покинуть этот теплый, обжитый ею дом и ехать в страшную ночь, в осатанелый мороз, неизвестно куда, может быть, даже под пули, и ей стало страшно. Зачем он хочет увезти ее? Ну приходил бы к ней тайком, проведывал. Или она ездила бы к нему в тайгу, но не в жестокую стужу.

— Не поеду!

— Настя! Не дразни, так не укушу.

Медленно двигая разомкнутыми губами, она проговорила:

— Не хочу.

Тогда он, осердившись, схватил ее за локоть и принялся заламывать ей руку, и Настя застонала от боли. Сопротивляться было бесполезно, поэтому Настя ушла в свою комнату и принялась быстро собираться. Руки и ноги ее еще дрожали от пережитого напряжения, на глазах навернулись крупные слезы.

— Надо ехать, — растерянно говорила она племяннице, помогавшей ей собраться. — Ведь это же черт!

Марейка потихоньку поскуливала рядом, жалея тетку, да и себя, что опять останется одна среди чужих.

— Ничего. Теперь у тебя муж, он и есть защита, — сказала Настя.

— Я с тобой! С тобой! — упрямо твердила Марейка.

Иван быстро вошел в горницу и поторопил жену. И когда она, покорная, с узелком в руке, опять показалась гостям, пьяный Сашка оглядел ее и вдруг заступил ей дорогу и, осовело лупая разноцветными глазами, произнес сочувственно, с тоскливыми нотками в голосе:

— И куда же ты, Настя, на ночь глядя? Замерзнешь.

Мирген оттолкнул Сашку, и тот грохнулся бы на пол, если бы его не поддержал подоспевший Казан. Но, утвердившись на шатких ногах, Сашка опять прилипчиво потянулся к Насте:

— Оставайся, христом-богом прошу…

И тут же сообразив, что она теперь не в своей власти и что едет не по своей воле, подступил к Ивану:

— Не трогай ее! Она моя сродственница!

Ивану сделалось скверно, захотелось проучить настырного жениха. И он сказал Миргену с той же насмешкой, с которой атаман вошел в этот дом:

— Берем с собою родича, а?

— Возьмем, оказывается, — согласно ответил Мирген, цепляя Сашку за мягкий ворот кумачовой рубахи.

Но мысль, высказанная Иваном, неожиданно понравилась и самому Сашке. Он давно завидовал этим смелым людям, завидовал их неограниченной власти над всеми, которую давало бандитское оружие. Зависть постоянно точила Сашку изнутри, поэтому он боднул Миргена тяжелой головой и сказал, прямо глядя в насмешливое лицо Соловьева:

— Хочу с тобой!

Пьян был Сашка, а все ж сумел представить себе, какой завтра в волисполкоме будет переполох, когда там узнают, что он добровольно подался в банду Соловьева. А Соловьев даст Сашке коня и наган, и станет бывший сельский учитель вольным борцом за народную свободу. И вот тогда Сашка постарается заглянуть в Шарыпово и посчитаться с отлупившими его мужичками, всех запомнил он, всех!

— Не пожалеешь, Иван Николаевич!..

— Я тоже хочу! Хочу! — заверещала, заметалась по комнате Марейка.

Несколько удивленный и в общем-то польщенный неожиданной просьбой молодых, Иван оценивающе поглядел на Сашку и уже от двери бросил:

— Айда!

Когда Мирген Тайдонов тайком покинул пост на таежной тропе и скрылся, не оставив следа, Иван упал духом, и то, что он со злостью грозил Миргену, было в общем-то мальчишеством, самым заурядным наигрышем. Надо ж как-то отвести распаленную душу, коли случилось такое, чего он не мог предвидеть. Страшно подумать: Ивана покинул самый верный, как ему казалось, самый преданный человек. Это он своим безоговорочным согласием быть рядом с Иваном ободрил и воодушевил его, вселил в него уверенность, что можно будет пережить трудное время. И вот все рассыпалось в прах — он ушел.

«Кто теперь заменит Миргена?» — напряженно думал Соловьев. Разве что Казан, но он пошел к нему лишь потому, что позвал Мирген, его друг и родственник, а теперь Казан может спокойно уйти домой, ему опасаться нечего, не он убил в Копьевой секретаря партячейки, у него есть свидетели.

Братьям Кулаковым тоже не приходилось верить. Решительности им не занимать, но они себе на уме. У Никиты своя линия, от которой он не отступит никогда: ему нужно, чтоб на хакасской земле жили только хакасы; если Ивану Никита и позволит жить здесь, так только из милости, учитывая его заслуги. Нет, с такой линией Иван не мог согласиться. Два столетия назад далекие Ивановы предки, мыкавшие нужду и смело глядевшие смерти в глаза — станичные старики не раз про то говорили, — пришли сюда, в инородческие степи, чтоб блюсти здесь неуклонно один интерес царя и отечества. Так почему же эта земля менее родная Соловьеву, чем братьям Кулаковым?

Не было особой надежды на Никиту еще и потому, что он своеволен, прет напролом, никого не слушая, не беря во внимание доводы здравого рассудка. Никто не может знать, какой номер выкинет Никита, скажем, через час или через день. Да и целит он на то самое место, которое в отряде должен занимать и занимает Соловьев. Чуял Иван, что рано или поздно будет у него крепкая стычка с Никитой, поэтому исподволь всегда следил за ним, боясь его подвохов и вероломства.

Как ни крути, а положиться можно было только на самого себя. И когда под видом вербовки людей на следующее утро Кулаковы спешно уехали в Чебаки, Соловьев воспринял это спокойно. Он не стал отговаривать их от этой поездки, как и не ждал теперь их возвращения. Он понимал, что ничего не изменишь — братья не видели реальной силы у Ивана, а почесать языки в разговоре о будущем кызыльской степи они могут и без беглого арестанта, которого, по всем правилам, нужно обходить за версту, чтобы самим не влипнуть в какую-нибудь неприятную историю.

И хотя надеяться вроде бы не на кого, Иван не хотел считать себя всеми покинутым. Он не уходил от избушки, понимая, что немало рискует собственной жизнью, и все ждал. Ему то и дело в красностволье сосняка чудился тонкий, случайно оброненный звон удил, слышались осторожный перестук некованых копыт да приглушенная хакасская речь, которую он понимал и в то же время не понимал, потому что это была чужая ему речь, она выражала настрой чужой души, а иногда одно лишь восклицание у хакасов, непонятное русским, означало и просьбу, и приказ, и несло большую мысль.

Эти кажущиеся звуки начинали понемногу истязать его. Услышав их, он замирал, приткнувшись грудью к стволу дерева или пониже склонившись за смородиновым кустом, и молниеносно превращался в слух. Но тайга на какое-то время впадала опять в безмолвие, лишь часто постукивали коготками по шершавой коре лиственниц и сосен занятые своим делом поползни да посвистывали в хвое прыткие бурундуки.