Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

— Ну, хватит.

Из дома на крыльцо в одной рубашке вышел Иван. Расцвел в улыбке, потому что обрадовался прибывшему Миргену, но все ж спросил сердито:

— Где был?

— Оказывается, поехали по орехи. Пришлось мал-мало завернуть в улус.

— Что-то долго заворачивал, — язвительно заметил Сашка.

Марейка капризно надулась:

— Иван Николаевич, я… Миргену жена.

— Оказывается, верно, — Мирген почесал свою крупную голову. — Она со мною спала. Ладно было.

И тут же он в подробностях рассказал, как увез Марейку в родной улус и как там пили вино, и как в юрте своего брата на кошме в первую ночь сделал ее бабой.

— Позвольте, что ж это! — взвизгнул уязвленный Сашка, до хруста сжимая кулаки.

Настя заголосила:

— Тюха ты, Марейка! Ох, тюха!

Марейка вообще не очень-то слушалась тетку, и на этот раз она пропустила ее замечание мимо ушей. Но чтобы как-то выкрутиться перед хмуро молчавшим атаманом, сказала:

— Мы в церковь пойдем, Иван Николаевич. Повенчаемся. Правда, Мирген?

— Правда.

— Крещеный ли ты, Мирген? — раздраженно спросила Настя, спускаясь с крыльца.

— Не знаю, оказывается. Отец в церковь ехал, пьяный был, спать захотел, и, говорят, потерял меня.

— Басурманин. Живи с ним, — вздохнула Настя и показала на Сашку. — Шалава ты, шалава!

На ночь тетка увела племянницу в свою комнатку и положила спать на топчан рядом с собой. Мирген не возражал, Сашка тоже. Соловьенок, и никто другой, — единственный законный супруг у Марейки. Но кому пожалуешься в банде? Атаман, например, не хочет ввязываться в спор. Ну, а тетка? Послушается ли ее Марейка?

В школе горела двадцатилинейная лампа, подвешанная к потолку посреди самого большого класса, желтый пучок огня, словно живой, вздрагивал и поднимался в закопченном стекле, когда кто-то распахивал входную дверь. А люди сновали по коридору то и дело, не привыкли они, как квочки, подолгу высиживать на одном месте. Какой-то хозяйке, глядишь, пора помешать квашню, другая забеспокоилась, не убежала ли в печи кулага, за третьей с матерками пришел пьяный мужик. А молодые казаки вели себя еще беспокойней: целыми компаниями вываливались курить на вольный воздух. А кого вдруг пристигала нужда, те пулею вылетали во двор, ступая куда попало — по головам, так по головам.

В школе показывали революционный спектакль, который с самой весны ждала вся станица. Представление называлось «Поломанное колесо», пьесу написала сама Татьяна. А пьеса была про то, как у телеги, на которой отступал белогвардейский офицер, на раскате вдруг рассыпалось колесо, и как того офицера партизаны брали в плен, наспех допрашивали и пускали в расход.

Татьяна играла в спектакле молодую офицерскую жену. Начерненная и нарумяненная так, что ее трудно было узнать, тем более, что от жары краска с лица потекла разноцветными змейками, Татьяна повергла станичников в удивление. Ей долго хлопали, ею громко восхищались, вслушиваясь в ее томный, несколько странный голос: да точно ли это она?

Дмитрий с удовлетворением потирал потные руки, отмечая про себя, что играет она не хуже московских артисток, которых он ходил смотреть дважды, когда был в Москве. Она в растерянности как угорелая металась по сцене, не зная, куда деться от партизан, затем обвивала шею мужа тонкими гибкими руками и вздыхала, и плакала безутешно. У нее все получалось, все выходило трогательно, как и должно быть. Публика стенала и сочувственно подвывала ей: хоть и подлая офицерша, а все ж она живой человек.

Зато офицера станичники нисколько не жалели, потому как был он отъявленным карателем и пьяницей. А играл его ординарец комбата Костя. Тоже играл голосисто и в общем-то ничего. До этого Костя с утра до ночи пропадал в школе на репетициях, и Дмитрий завидовал ему, что он постоянно общается с Татьяной, а сам Дмитрий никак не может увидеть ее. Идти в школу он не решался — знал, что все догадаются, зачем пришел, и опять понесется молва по станице, а этого комбат не хотел, это, как казалось ему, в корне снижало его авторитет.

Костя внешне здорово походил на белогвардейца. На нем был новый офицерский мундир, казачья фуражка с трехцветной кокардой и всамделишный георгий на груди. Станица знала, что кокарда и георгий взяты у Григория Носкова: крест он получил за конную атаку в Карпатах и дорожил им, хотя его и уговаривали в сельсовете сдать властям царскую награду или публично забросить в Белый Июс, чтоб духу ее не было. А раз уж не сдавал георгия, то держал при себе и кокарду, тем более, что на ней остался след от австрийского палаша — может, она и спасла Григория от верной погибели.

Правда, в своей роли Костя пережимал. В неположенном месте дал под зад пинка командиру красного отряда, и публике стало непонятно, за что же офицера поставили к стенке: за его эксплуататорскую сущность или за пинок. А еще Костя нет-нет, да и подмигнет своим дружкам в публике, что вот, мол, какие номера тут откалываю, полюбуйтесь, товарищи. На публику эти подмигивания вообще-то не оказывали большого действия, а Татьяна, это сразу заметил Дмитрий, сердилась.

В классе и коридоре пахло чесноком и махорочным дымом. Сколько мог вместить класс, столько он и вместил, даже чуть больше. Ребятня ползала, вздымая пыль, прямо в ногах у артистов. Председатель Гаврила был суфлером, он время от времени останавливал представление и трепал казачат за уши, ловко отвешивал им подзатыльники.

Вдруг в самый разгар действия начала нестерпимо чадить и погасла лампа. И такой шум поднялся со всех сторон, такая началась возня, что ничего нельзя было понять и нельзя было никуда протиснуться, можно было только сидеть, терпя толчки и тычки, удары наотмашь, чтобы тебя ненароком не задавили и не стоптали.

Вскоре лампу зажгли и спектакль пошел дальше. Вместе со всеми Дмитрий рукоплескал красному флагу с золотым серпом и молотом, который, приподняв над головами, торжественно вынесли на сцену. Зрелище развернутого флага всегда волновало Дмитриево сердце, и когда возбужденная игрой Татьяна, с красными пятнами на щеках, едва успевшая снять грим, махнула ему рукой со сцены, Дмитрий не удержался и громко крикнул ей:

— Молодцы!

Люди, разом высыпавшие на улицу, шумно обсуждали спектакль, в нем было много нового, революционного, что было близко им, что уже вошло или начинало властно входить в их не столь уж богатую событиями жизнь. И сама театральная затея Татьяны казалась теперь Дмитрию особо значительной и очень нужной для дела, которому он вот уж сколько лет отдавал себя целиком.

Дмитрию вспомнился разговор с Татьяной, когда она просила написать или помочь написать пьесу. Тогда он, не подумав, отмахнулся от ее просьбы, сославшись на занятость отрядными делами, а выходит, зря. Как большевик, он обязан воевать с тяжелым прошлым народа не только винтовкой и наганом, но и словом своим, своей убежденностью.