Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

В толпе, будоражившей ночь громкими восклицаниями, шутками, смехом, Дмитрий приметил крупную голову Григория Носкова, но тут же она слилась с другими головами и потерялась. А когда Дмитрий дошагал до первого переулка, опять увидел Григория, тот прикуривал у кого-то из станичников. При вспыхнувшем огоньке на миг вырисовались круто изломанные мохнатые брови.

Дмитрий подождал Григория, и дальше они пошли вместе. Шагали ходко, размашисто. Дул ветерок, дышалось легко, весело поскрипывал под ногами голубоватый снег. Догнали одну компанию, затем другую, и Григорий, поправив шерстяной шарф на груди, сказал с нотками восхищения:

— Ны. Ох, и учительша!

Дмитрию было приятно слышать эту скупую похвалу Татьяне. Но он ответил сдержанно, стараясь не выдать настоящего чувства:

— Станичники довольны.

Григория, видно, не устраивала такая уж обыденная, чуть ли не равнодушная, как ему показалось, оценка представления. Повернувшись боком к ветру, он принялся, распаляясь от слова к слову, рассуждать о смысле увиденного. Ведь главное — не само представление, даже не интерес к нему, а то, чтобы человек уходил со спектакля с полной ясностью, что так будет со всеми, кто пойдет против трудового народа. И богатеи должны намотать на ус, что сила отныне не у них, а у нас. Вот почему надо благодарить Автамонову дочку, хоть она вроде бы и натуральная кулачка.

— Это почему же она кулачка? — спросил Дмитрий, останавливаясь и придерживая Григория.

— По происхождению. А кто же она?

Пропустив голосистую, шуструю ватагу молодежи, двигавшуюся от школы, Дмитрий сказал с плохо скрываемым раздражением:

— Учительница.

Григорий встал спиною к ветру и хмыкнул:

— Ны. А ест она опять же с чьего стола? Медовые пампушки, каральки всякие.

Дмитрий чувствовал, что в словах Григория была известная доля правды, она, эта доля, и мучила Дмитрия, особенно когда он думал о Соловьеве. Если Татьяна не сама помогала Соловьеву, то знала о помощи и не сказала ни ему, комбату, ни председателю сельсовета. И эта, пусть даже малая толика правды заставила его не продолжать спор с Григорием, а закруглить начатый разговор:

— О людях надо судить по делам.

Григорий щелчком бросил окурок. А когда опять зашагали по быстро пустеющей улице, на которой теперь были видны лишь отдельные темные фигурки, он сказал, подвинувшись к Дмитрию:

— Знать, много прольется кровушки. Жуть.

— Какой кровушки? — медленно проговорил Дмитрий. — Ты по существу вопроса…

— А что по существу? Ванька Кулик озорует. Вот дело-то какое!

Что ж, комбату это уже известно. В первые дни после копьевского убийства Дмитрий догадывался, что это дело рук дружков Соловьева, теперь же ему, да и всем, стало понятно, что руку убийцы направлял Иван. А этот налет на Думу, когда разогнали всю волостную милицию? Или взять последний кровавый факт: зарублено шестеро рабочих-приискателей, обезоружена охрана Ивановского рудника. Расправой же, как точно установлено, командовал волостной писарь, добровольно ушедший к Соловьеву.

— Боюсь я, — сказал Григорий и полез в карман за кисетом. Но вспомнив, что спичек нет, а кресала тоже и что Дмитрий не курит, огляделся и вздохнул.

— Чего боишься?

— За новую власть боюсь. Не сдюжит она. Жуть.

В окнах изб то вспыхивали, то гасли призрачные огоньки. На краю села, у кладбища, застучали по мерзлой земле колеса. Кто-то ехал по-летнему, на телеге. И на барабанящий колесный стук хором взлаяли в том конце станицы собаки.

— Маракую, что Ванька не сам по себе. Всюду белые копят немалую силу, — дрогнувшим голосом продолжал Григорий.

— Верь брехне! — сказал Дмитрий. — Кто распускает ее? Враги наши, кулачье!

Сказал Дмитрий это и снова невольно метнулся мыслью к Татьяне. Но ведь она не ждет белых, хотя, может быть, и сочувствует тому же Соловьеву. И Дмитрий облизнул губы, ставшие вдруг сухими, и произнес не то, что хотел сказать, а то, что пришло к нему само собой:

— Подавай-ка, товарищ Григорий, заявление в партию. Я за тебя поручусь.

— Как люди, так и мы. Пошто не подать, — не очень уверенно сказал Григорий.

— Значит, подавай.

На том и расстались, Григорий юркнул в проулок к своей избушке. А назавтра, ни свет ни заря, взъерошенный, с синими тенями на лице, прибежал к комбату и признался:

— Ны. Тошно.

— Это почему же?

— Намолол тебе лишнего.

— Что намолол?

— А все. Про Татьяну да и прочих.

— Испугался? — хмурясь, спросил Дмитрий.

— Ны. Тошно — и все тут.

Эти слова не выходили у комбата из головы. В самом деле, что могло случиться с Носковым? Бедняк, активист, он вдруг заюлил, стал отказываться от совершенно справедливой позиции.

Ища ответ на эти и многие другие вопросы, Дмитрий собрался было к Гавриле, но в квартиру к комбату неожиданно ворвался Сидор Дышлаков. Поскрипывая хромовыми сапогами с высокими голенищами, от которых начинались пузыри галифе, он заглянул в окно, прошел на середину комнаты и поздоровался запросто, как со старым другом.

— Я, — сказал он, — приехал по службе. Обговорить надо, как мы совместно будем ловить Ваньку Кулика. Пора пресечь паскудную контру.

Дмитрий собирался обедать и пригласил Дышлакова за стол. Партизан согласился, пригладил ладонью волосы, сел напротив комбата.

— Жить стало невмоготу, — сказал он.

Действительно, выглядел мрачновато. Во всем облике его была сейчас какая-то неуверенность, скованность. Видно, не прошел даром урок, преподнесенный ему Соловьевым.

Дышлаков решительно отодвинул в сторону черный чугун с картошкой, стоявший между ними, словно этот чугун мешал им понять друг друга, и сказал, тупо глядя в стол:

— Трудно, стал быть. Мы ба давно поставили крест на Ваньке, да ты волокитишь, комбат, крутишь. Постой, дай мне договорить. Не шумитя. — Он поднял взгляд на чуть привставшего Дмитрия. — Если собрать отряды самообороны, то можно прочесать тайгу…

— Да разве прочешешь? — недоверчиво усмехнулся Дмитрий.

— Прочешу! Как на духу говорю.

— Что ж, попробуем. Я не возражаю, — наморщил лоб комбат.

— Еще, значит, надо арестовать всех сродственников бандитских.

— Этого мы с тобою никак не сможем. На это есть ГПУ, есть милиция.

— Вон что поетя! А я супротив! — Дышлаков грохнул кулаком по столу. — Определенно!

Они ели молча, посапывая и причмокивая. Затем Дышлаков вытер руки о свои красные галифе, нервно прошелся по комнате и с вызовом повернулся к Дмитрию:

— За мною все пойдетя!

— Командир батальона я, — сдержанно напомнил Дмитрий.

Сильными крестьянскими руками Дышлаков оперся о стол, нижняя челюсть его враз отвалилась, открыв рот, усыпанный крепкими зубами.

— Но что сотворил? Что?

— Как что! Мы встретили соловьевцев. Обстреляли.