Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

Итыгина нашли не сразу. Ответ на телеграмму поступил уже в Озерную, на вторые сутки:

«ОБЕЩАЙТЕ СОХРАНИТЬ ЖИЗНЬ».

И умница же этот Итыгин! Теперь можно было готовить встречу с Соловьевым. Но кого послать к нему для переговоров? Все-таки надо бы человека смышленого, а еще лучше — его дружка. Но кого? Выбор и здесь оказался ограниченным — в станице у Ивана, пожалуй, не было дружков, кроме Григория Носкова. Но Дмитрию известно, что тот побаивается Соловьева, сумеет ли он вот так, сразу, побороть в себе страх? Ведь это совсем не просто. А первым посылать нужно именно его. Нужно лишь до конца убедить Григория, что Соловьев берет его на испуг, что Григорий еще ничего не сделал такого, за что банда может расправиться с ним. Так ведь оно и есть на самом деле.

Дмитрий пошел к Григорию с намерением договориться о немедленной поездке в тайгу. Но того на эту пору дома не оказалось, хотя время было обеденное. Низенькая, светлоглазая Григорьева жена, щипавшая лучины в кутнем углу избушки, опешила, увидев шагнувшего через порог комбата. Нож у нее вывалился из руки. А потом, отложив полено, она уставилась на Дмитрия долгим немигающим взглядом. На вопрос о муже ответила не сразу и с какой-то суетливостью:

— Ах, Гриша? А кто его знает! Ушел, а куда ушел, не сказал. Вот ей-богу! Он мне никогда не сказывается!..

— Может, у Пословина?

— Можеть.

Дмитрий ждал Григория упорно, просидел у него больше часа. Не дождавшись, сходил в сельсовет, были у него кое-какие дела к Гавриле, потом снова зашел к Носковым и спросил о Григории.

Хозяйка опять стушевалась. Пряча свои чистые, как росинки, глаза, проговорила со вздохом:

— Он завсегда такой, Гриша. Уйдеть и где-то шалается и шалается. Уж и обед дома выстынеть…

— Подожду, — Дмитрий присел на лавку у подслеповатого, задернутого копотью и паутиной окна.

Хозяйка предложила ему отведать драников с молоком, но комбат отказался, он завтракал совсем недавно. Тогда она заговорила о трудностях горемычной батрацкой жизни: летом работаешь, как вол, а зимой никто тебя не берет, уж никому ты и не нужен, а есть-то надо всегда, круглый год. Вон две несчастных овцы в катухе, поменяла бы где-нибудь на хлебушко, да больно уж вздорожала мука.

— В Ужур свезти можно. Там люди меняют. Пошли-ка своего Григория. В Ужуре цену дадут настоящую.

Хозяйка вдруг уткнулась лицом в застиранный передник, и костлявые плечи задрожали от прерывистых рыданий.

— Ты чего? — удивился Дмитрий. — Без паники! Ну!

— У добрых людей все по-доброму, а у нас, — она с досадой махнула рукой. — Вот говоришь — Григорий. А где он?

— Ну придет же…

— Придет? — горько усмехнулась она. — Кабы вот так. Надолго ушел Григорий. В банду, к Ваньке Кулику. Говорит, хоть так, хоть этак, а все одно — пропадать.

— А я-то надеялся…

— Измучился, истомился, потому и ушел, — хозяйка снова кинулась в слезы.

Зиму банда Соловьева провела далеко за ледяным панцирем главного хребта Кузнецкого Алатау, в непроходимом чернолесье, где не бывали не только охотники — само солнце редко заглядывало туда. Зимовка прошла трудно даже для привыкших жить в холоде и голоде бедняков, составляющих костяк банды. В феврале кончились скудные запасы муки и конины, ели конские шкуры и ремни, варили вонючие копыта. Охотиться Соловьев запрещал, чтобы не обнаружить расположение отряда ни следом, ни выстрелом. К этому времени он стал поощрять временный уход бандитов на многочисленные в тайге бездействующие рудники, на которых возле людей можно было как-то прожить. Уходили в сумасшедшие метели, в снегопады. Пригрозив неизбежной расправой за предательство, Соловьев наставительно говорил уходящим:

— Ждите в мае. Будьте в готовности.

К началу лета банда уже заявила о себе несколькими дерзкими налетами на маленькие подтаежные деревушки. Разогнав жидкие, плохо вооруженные отряды самообороны, бандиты сбивали замки с общественных амбаров, грабили маслозаводы и кооперативные лавки, забирали все, что только попадалось под руку. Хватали даже пустые четверти из-под водки, складывали в мешки веревки, портянки, сыромять, полагая, что все это им со временем может пригодиться.

— Ны, — качал головой Григорий Носков, хмуро наблюдая за повальным грабежом. Не по нраву ему были опустошительные набеги: грабили-то своего же брата — крестьянина, ни к чему озлобляли его.

По-иному смотрел на поживу Иван. Он похохатывал, мстительно приговаривал:

— Пусть потешатся. Пусть. После нас хоть волк траву ешь!

Это был уже не тот сын станичного пастуха, над которым можно было и посмеяться вдоволь, и которого можно было больно лягнуть, это был совсем другой человек, много перенесший лишений и обид, охолодевший душой и ожесточившийся против людей. Григорию иногда хотелось одернуть его, сказать ему, что нельзя, мол, так жить, одумайся, Иван Николаевич, пока не поздно. Придется же со временем держать ответ, если не перед властью, то перед станичниками и перед прочим простым людом, так что скажешь тогда?

Но Григорий молчал, зная упрямство Ивана. И прежде отличался им Иван, а теперь слова до себя не допускает, кроме, конечно, похвальбы.

Правда, перед Григорием он не заносился, как и прежде. Соловьев справедливо ценил Григория как давнего верного друга и стойкого казака, на которого можно положиться в трудную минуту, поэтому-то и сразу назначил его командиром полусотни. О Григориевых стычках с Автамоном даже не вспомнил — сам не любил Автамона, считая того ненасытным мироедом и виновником своей размолвки с Татьяной. Не тот Автамон человек, чтобы взять да и отдать свою дочку за бедняка, скорее он совсем отказался бы от дочери, трижды прокляв ее.

Как самого близкого к себе, Иван поселил Григория в штабной землянке, обтянутой по потолку и стенам разномастными лошадиными и коровьими шкурами. Ел с ним из одной деревянной чашки, пил из одной кружки. Долгими вечерами, когда лопались от мороза скалы и на стылом ветру, как живые существа, стонали деревья, Иван, замирая сердцем, слушал его неторопливые рассказы о родной станице.

И даже когда Настя хозяйкой вернулась на стан — зиму она прожила в относительном благополучии у своих родственников, — Иван не изменил привычке постоянно общаться с Григорием и оставил того жить у себя. И Настя вскоре тоже привязалась к Григорию. Когда он надолго отлучался, она с материнской тревогой ждала его и нежно заботилась о нем.