Салли Руни - Разговоры с друзьями [litres]

По-настоящему в письме меня заинтересовал только один момент – про Ника. Оказывается, он лежал в психиатрической клинике, вот так новость. Меня это не отталкивало; я читала книги и была наслышана, что капитализм доводит до безумия. Но мне казалось, что люди, лежавшие в психушке, совсем не такие, как мои знакомые. Похоже, я попала в новую социальную среду, где серьезные психологические проблемы не считаются зазорными. Я словно получала дополнительное воспитание: изучала новые границы приемлемого и притворялась, будто все понимаю лучше, чем на самом деле. По этой логике Ник и Мелисса были как бы моими родителями, открывали мне новый мир и, вероятно, любили и ненавидели меня сильнее, чем настоящие родители. Это также значило, что я злобный близнец Бобби, и в тот момент метафора не казалась мне слишком уж забористой.

Мысли рассеянно блуждали, я наблюдала за ними, как следят глазами за мчащимися мимо автомобилями. Тело мое пружиной свернулось в библиотечном кресле, ноги дважды переплелись, свод левой стопы уперся в ножку кресла. Я винила себя за то, что Ник настолько болен, а я узнала об этом, хотя он и не хотел мне говорить. Я не понимала, что делать с этой информацией. Мелисса писала об этом без сострадания, словно болезнь Ника – этакая черная комедия, фон для ее переживаний; интересно, подумала я, она на самом деле так чувствует или это она скрывает свои истинные чувства? Я вспомнила, как Эвелин в книжном магазине все твердила, до чего хорошо Ник выглядит.

Я билась над ответом час и, наконец, выдала:

Есть о чем подумать. Можно и поужинать.

Тем временем пришла середина октября. Я наскребла наличных, перерыв свою комнату, нашла деньги, которые мне дарили на день рождения и Рождество, и я забыла положить их в банк. Вышло сорок три евро, и четыре с половиной я потратила в немецком супермаркете на хлеб, пасту и маринованные помидоры. По утрам я просила у Бобби отлить молока, и она небрежно отмахивалась, мол, бери что хочешь. Джерри каждую неделю выдавал ей на карманные расходы, и я заметила, что у нее появилось новое черное шерстяное пальто с черепаховыми пуговицами. Я не хотела рассказывать ей, что происходит с моим счетом, поэтому просто с деланой легкомысленностью сказала, что «на мели». Каждый день по утрам и вечерам я названивала отцу, и каждый день по утрам и вечерам он не брал трубку. Мы сходили на ужин к Мелиссе и Нику.

Сходили, и не один раз. Я стала замечать, что Бобби все больше нравится общаться с Ником, больше даже, чем со мной или Мелиссой. Когда мы тусовались вместе, они частенько устраивали шуточные дебаты или еще какие-нибудь состязания, не приглашая нас с Мелиссой поучаствовать. После ужина они играли в видеоигры или в походные шахматы на магнитах, пока мы с Мелиссой рассуждали об импрессионизме. Однажды, напившись, они даже устроили догонялки на заднем дворе. Ник выиграл, но ужасно запыхался, Бобби обозвала его «старичком» и осыпала палой листвой. Она спросила Мелиссу: кто красивее, я или Ник? Мелисса оглянулась на меня и лукаво произнесла: всех своих детей я люблю одинаково. Отношения Ника и Бобби меня завораживали. С эстетическим трепетом я глядела на них, увлеченных друг другом. Они были физически совершенны, словно близнецы. Порой я ловила себя на желании, чтобы они придвинулись поближе или коснулись друг друга, будто я пыталась завершить то, что в моем сознании оставалось незаконченным.

Мы часто спорили о политике, и хотя все придерживались одинаковых взглядов, высказывались по-разному. Бобби, например, была бунтаркой, а Мелисса из мрачного пессимизма отстаивала главенство закона. Мы с Ником оказывались где-то между ними и чаще критиковали, чем одобряли. Однажды вечером мы разговорились о расизме, свойственном американской системе правопорядка, о видеозаписях полицейских жестокостей, которые все мы видели, хоть никто не искал специально, и о том, что́ мы, белые люди, подразумеваем, когда говорим, что их «невыносимо смотреть». Мы все согласились, что это так, но не могли договориться, в чем эта «невыносимость». В одном видео скрутили темнокожую девчонку-тинейджера, она была в купальнике и звала маму, а белый полицейский вдавил ей колено в спину, и Ник сказал, что ему стало физически плохо от этого зрелища, он даже не смог досмотреть.

Понимаю, что это эгоистично, сказал он. Но я подумал: что хорошего случится, если я досмотрю? И это само по себе удручает.

Мы также обсудили, не пестует ли это чувство превосходства европейцев, словно европейской полиции расизм не свойственен.

Да они точно такие же, сказала Бобби.

Вот-вот, лозунг-то – не «американские копы – ублюдки» [34] В действительности популярный слоган гласит: « Все копы ублюдки» ( All Cops Are Bastards ). , сказал Ник.

Мелисса сказала, что, конечно, мы все как-то причастны к проблеме, но сложно понять, как именно, а без этого понимания ничего сделать невозможно. Я сказала, что иногда меня тянет отрицать собственную этническую принадлежность – хоть я белая, это очевидно, но как будто «не настоящая» белая, не такая, как другие белые люди.

Без обид, сказала Бобби, но от этого, честно говоря, никакой пользы.

Я не обижаюсь, сказала я. Я согласна.

Наши отношения с Ником неуловимо преобразились с тех пор, как он рассказал про нас Мелиссе. Среди дня я отправляла ему сентиментальные сообщения, а он, подвыпив, звонил мне и говорил что-нибудь приятное обо мне же. Секс был такой же, но ощущения после него – другие. Не покой, а странная беззащитность, как будто я животное, прикинувшееся мертвым. Словно Ник мог опустить руку внутрь меня, прямо сквозь мягкое облако моей кожи, и взять из меня что захочет – легкие и все остальное, а я даже не попытаюсь помешать. Я ему рассказала, и он ответил, что и у него такое же чувство, но он уже засыпал и, кажется, не очень-то слушал.

По всему кампусу выросли груды опавшей листвы, я проводила время на лекциях или за поисками книг в библиотеке Ашера. В погожие дни мы с Бобби гуляли по пустынным дорожкам, пинали листья и обсуждали смысл пейзажной живописи или что-то вроде этого. Бобби считала фетишизацию «девственной природы» по сути патриархальной и националистической. Я люблю дома больше лугов, заметила я. Они поэтичнее, потому что в них люди. Потом мы сидели в «Батарее» и смотрели, как по окнам льется дождь. Что-то между нами изменилось, но я не знала, что именно. Мы по-прежнему легко угадывали настроение друг друга и вели долгие интеллектуальные беседы. Вечер, когда она проводила меня в ванную, что-то изменил, у Бобби теперь была какая-то новая роль, хотя мы обе остались самими собой.

Однажды под вечер ближе к концу месяца, когда у меня оставалось примерно шесть евро, я получила имейл от некоего Льюиса, редактора дублинского литературного журнала. В письме говорилось, что Валери переслала ему рассказ с предложением его опубликовать, и, если я дам согласие, он будет рад напечатать мой текст в ближайшем номере. Он писал, что «очень воодушевлен» этой перспективой и хотел бы предложить некоторые правки, если я не против.