Салли Руни - Разговоры с друзьями [litres]

Подходил срок сдачи сразу нескольких эссе, и я составила себе жесткое расписание. По утрам, до открытия библиотеки, сидя в постели, я вносила в рассказ правки, предложенные Льюисом. Я видела, как мой рассказ приобретает форму, разворачивается, вырастает, приобретает цельность. Затем я принимала душ, надевала просторный свитер и весь день занималась в колледже. Часто я обходилась без еды до позднего вечера, дома варила пару пригоршней пасты, съедала ее с оливковым маслом и уксусом и засыпала, порой даже не раздеваясь.

Ник начал репетировать «Гамлета», а по вторникам и пятницам после работы приезжал ко мне. Как-то он попенял, что у меня на кухне вечно шаром покати, а я саркастично ответила, что вообще-то я на мели, и он ответил: что, правда? Прости, я не знал. С тех пор он начал приносить с собой еду. Он приносил свежий хлеб из пекарен Темпл-Бара, банки малинового джема, упаковки хумуса и сливочного сыра. Наблюдая, как я все это поедаю, он спросил: ты что, совсем обнищала? Я пожала плечами. После этого он начал приносить и класть в холодильник куриные грудки и пластиковые лоточки с фаршем. Теперь я чувствую себя содержанкой, сказала я. Он ответил что-то вроде: слушай, не хочешь готовить их завтра – положи в морозилку. Мне казалось, я должна посмеиваться и подшучивать над этими съедобными подношениями, потому что, если бы Ник догадался, что я реально сижу без денег и живу на хлебе и джеме, которые он приносит, ему бы стало дико неловко.

Бобби, похоже, была довольна, что Ник тусуется у нас, отчасти потому, что от него была польза. Он показал, как починить текущий кран на кухне. Мужчина в доме, съязвила она. Однажды, пока он готовил на всех ужин, я услышала, как он болтает по телефону с Мелиссой, обсуждая ее стычку с редактором и заверяя, что тот ведет себя «совершенно неразумно». По большей части Ник попросту кивал, переставляя кастрюли на плите, и приговаривал: угу, понимаю. Он охотно брал на себя роль слушателя, задающего умные вопросы: мол, я весь внимание. Так он чувствовал себя нужным. В тот раз по телефону он был просто великолепен. Я не сомневалась, что Мелисса позвонила ему сама.

По ночам мы допоздна разговаривали, порой пока сквозь жалюзи не начинал пробиваться свет. Однажды я сказала ему, что участвую в программе финансовой поддержки студентов, чтобы оплатить учебу. Он удивился и тут же сказал: прости мое удивление, я такой невежда. Мог бы и догадаться, что не все родители в состоянии платить.

Вообще-то мы не бедные, сказала я. Я не защищаюсь, просто не хочу, чтобы ты думал, будто я выросла в нищете или типа того.

Разумеется.

Знаешь, мне правда кажется, что я отличаюсь от вас с Бобби. Может, разница и невелика. Но я стесняюсь хороших вещей, которые у меня есть. Например, ноутбука, хотя он и подержанный – достался мне от двоюродного брата. Но мне все равно неловко, что он мой.

Ты имеешь право на хорошие вещи, сказал Ник.

Я двумя пальцами прихватила пододеяльник. Ткань была жесткая, шершавая, совсем не такая, как египетский хлопок в доме Ника.

Отец порой забывает отправить мне перевод, сказала я.

Да ты что?

Да. И сейчас я типа совсем без денег.

Ты серьезно? – сказал Ник. На что ты живешь?

Я потерла пододеяльник пальцами, чувствуя волокна ткани. Ну, Бобби разрешает брать кое-что у нее, сказала я. А ты приносишь еду.

Фрэнсис, это бред какой-то, сказал он. Почему ты молчала? Я могу дать тебе денег.

Нет-нет. Ты же сам говорил, что это будет дико. Ты говорил, тебя смущает, что это не очень-то этично.

Меня гораздо больше смутит, если ты умрешь с голоду. Слушай, вернешь, если захочешь, можем считать, что это в долг.

Я уставилась на пододеяльник, на его уродливый набивной рисунок с цветочками. Мне должен прийти гонорар за рассказ, сказала я. И я тебе все верну. На следующее утро он сходил к банкомату, пока мы с Бобби завтракали. Когда пришел обратно, постеснялся отдать мне деньги при ней, я это заметила и была признательна. Я не хотела, чтоб она знала, как я нуждаюсь. Я вышла проводить его в прихожую, он достал бумажник и отсчитал четыре банкноты по пятьдесят евро. Мне было неприятно видеть, как он протягивает деньги. Слишком много, сказала я. Он страдальчески взглянул на меня и сказал: тогда вернешь в следующий раз, не переживай. Я открыла было рот, но он перебил: Фрэнсис, это все ерунда. Для него, вероятно, это была ерунда. Он поцеловал меня в лоб и вышел.

В последний день октября я сдала очередное эссе, а потом мы с Бобби отправились выпить кофе с друзьями. Я никогда так не наслаждалась жизнью. Льюиса устроили мои правки, и рассказ должен был выйти в январском номере. С деньгами от Ника и гонораром от журнала, даже с учетом долга, я чувствовала себя небывало богатой. Я словно распрощалась с детством и зависимостью от других. Отец больше не сможет ранить меня, и с высоты своего нового положения я даже могла искренне сочувствовать ему, как добросердечный наблюдатель.

Тем вечером мы пили кофе с Марианной и ее парнем Эндрю, который никому особо не нравился. Филип тоже пришел и привел Камиллу, с которой недавно начал встречаться. Мое присутствие, похоже, смущало Филипа, он осторожно ловил мой взгляд и старался улыбаться моим шуткам, но получалось скорее сочувственно и с жалостью, чем по-дружески. Мне это показалось слишком глупым, не стоило обид, хотя, помню, я понадеялась, что Бобби тоже заметила и мы позже это обсудим.

Мы сидели наверху в маленьком кафе рядом с Колледж-Грин, и разговор как-то свернул на моногамию, о которой мне нечего было сказать. Вначале Марианна рассуждала, можно ли считать полигамию ориентацией, как гомосексуальность, и, может, для некоторых она «естественна», Бобби на это ответила, что не бывает «естественных» сексуальных ориентаций как таковых. Я молча потягивала кофе, который мне купила Бобби, и просто слушала ее. Она сказала, что моногамия основана на общественном договоре, который обслуживает потребности мужчин в патрилинейных обществах и позволяет им передавать собственность своим генетическим потомкам, а обеспечивается это традиционно благодаря их сексуальным правам на жену. Немоногамные отношения строятся по другой модели, сказала Бобби. Например, спонтанное согласие.

Слушать, как Бобби теоретизирует, было увлекательно. Она чеканила ясные, блестящие фразы, словно отливала в воздухе фигуры из стекла или воды. Она никогда не мямлила и не повторялась. Время от времени она ловила мой взгляд, и я кивала: да, именно так. Эта молчаливая поддержка подзадоривала ее: подпитавшись моим одобрением, Бобби отводила взгляд и продолжала: я вот о чем…

Она увлеклась рассуждениями и, казалось, забыла про людей вокруг, но я заметила, что Филип и Камилла переглядываются. В какой-то момент Филип взглянул на Эндрю – кроме них, других парней за столом не было, – и брови Эндрю поползли вверх, словно Бобби несла околесицу или пропагандировала антисемитизм. Я подумала, что Филип ведет себя довольно подло, бросая такие взгляды на Эндрю, ведь Эндрю ему даже не нравится, это я знала, и мне стало не по себе. Постепенно до меня дошло, что остальные уже некоторое время молчат, а Марианна смущенно пялится на свои колени. Хоть я и любила слушать Бобби, когда она вот так расходилась, в тот миг мне захотелось ее остановить.