Хэрриет Эванс - Сад утрат и надежд [litres]

До их слуха донесся какой-то звук; Лидди снова крепко сжала пальцы и сунула деревянную фигурку под матрас.

Поначалу Мэри рассказывала ей все свежие новости – в Хайгейтском литературно-научном обществе была интересная лекция о весенних цветах, а еще она слышала, что трамвай опять перестанет ходить из-за ремонта рельсов, к недовольству и насмешкам местных жителей. Преподобный Мэндер прочел восхитительную проповедь о любви к ближнему. (И все же Мэри отметила, что преподобный Мэндер ни разу не поинтересовался, почему перестала приходить в церковь старшая дочь мистера Дайзарта, его соседа. Как легко люди отворачиваются от того, чего им не хочется видеть.)

Лидди притворялась, что ей интересно, но через пару месяцев она во время рассказа Мэри стала отворачиваться и грызть ногти, и Мэри догадалась, что для нее слушать обо всем – еще одна пытка.

Поэтому сестры молча сидели в затхлой комнате. Мэри протянула руку, хотела погладить Лидди, но та легла лицом к стене.

– Прости, Мэри. Сегодня я что-то устала, – сказала она, и Мэри почувствовала, что эти минуты самые мрачные из всех, что были до этого. Лидди, всегда излучавшая радость жизни, бурлившая энергией, словно ручей или соловьиная трель, превратилась в восемнадцать лет в пустую оболочку себя прежней. В деревянной фигурке под матрасом было больше жизни, чем в ней.

Мэри повернулась к двери, но потом, опустив глаза, отдала ей то, что осталось в узелке.

– Дорогая моя, я купила тебе бумагу и перья. Тебе надо писать. Напиши несколько стихотворений.

Последовало долгое молчание, потом Лидди все-таки ответила сестре:

– Она найдет их. Она обшаривает всю комнату. Мне приходилось прятать фигурку в лифе, а сейчас негде, ведь я в ночной рубашке. Она найдет ее, и мне придется ее сжечь. Каждую неделю она заставляет меня выбирать что-то, чтобы это сжечь. Чтобы я поняла, что не должна привязываться сердцем к земным вещам. На прошлой неделе это были несколько маминых писем ко мне, когда папа возил ее в Париж.

Мэри схватилась за спинку плетеного кресла.

– Вот и сожжешь потом написанное. Но сначала напиши. – Она снова подошла к сестре и потянула ее за руку. Теперь Лидди лежала на спине и глядела на Мэри; ее бледное, нездоровое лицо было безучастным. – Она не должна заполучить твой разум, Лидди. Не должна. Запомни это. Это твой величайший дар!

Но Лидди лишь пожала плечами и снова отвернулась к стенке. Но все же свернула листки бумаги в комочки и сунула в узкую щель между тонким матрасом и стеной. После этого она уже не произнесла ни слова, и Мэри, подобрав с пола пирожное, ушла и тихонько прикрыла дверь.

За дверью она вдохнула свежий воздух и почувствовала слабый аромат лилий, запах пчелиного воска, которым натирали лестницу, и ветра, веявшего в окно ее собственной спальни. Еще она испытала облегчение, что ушла из той комнаты, и ей стало стыдно. Им даже не приходило в голову, что дверь была не заперта, что Лидди могла бы выйти из комнаты, когда хотела, – так запугала их мисс Брайант.

Мэри спустилась вниз с намерением нарвать цветов и попросить у мисс Брайант позволения оставить букетик под дверью у Лидди. Сад возле дома медленно вплывал в весну, возле расцветавшей сирени жужжали первые пчелы. Его окружала высокая стена, но сквозь ажурные железные ворота Мэри увидела двух элегантных всадниц. Они скакали в боковых дамских седлах, блестевших под весенним солнцем; младшая из двух вежливо улыбнулась Мэри, вытаращившей на них глаза. Как всегда, шрамы и оспины на ее лице вызвали у незнакомки шок и замешательство, но на этот раз Мэри не улыбнулась, устраняя неловкость, а ответила на досадное любопытство холодным, суровым взглядом, полным злости на эту бестактную особу и ее подругу, на этот свежий, весенний день и на собственное чувство надежды, злости на все, потому что все это была ложь. Мэри повернулась спиной к калитке и пошла домой.

– Мисс… – Чей-то голос окликнул ее с улицы; она остановилась и вгляделась сквозь железные узоры на медленно шедшего к ней человека.

– В чем дело? – резко спросила она. Сегодня в ее сердце не было места для милосердия.

– Мисс… мисс Дайзарт, пожалуйста, вы можете уделить мне минутку?

Судя по голосу, это был молодой человек, но шел он, с трудом волоча ноги. Великоватая шляпа с широкими полями скрывала его лицо. Мэри вздрогнула – неужели это ее любимый Пертви, которого она не видела уже несколько месяцев! Она подошла к калитке, боязливо оглянувшись перед этим – у мисс Брайант были глаза – и шпионы – по всему дому.

– Уходи, – громко сказала она. – У нас ничего нет для тебя.

Парень приподнял поля шляпы.

– Мэри…

Мэри с удивлением увидела, что это Нед Хорнер, но такой худой и бледный, что она с трудом его узнала.

– Нед?

– Скажи мне, – он схватил ее за руку сквозь прутья, – она еще жива? Или та женщина уже убила ее?

Его лицо было еще более худым, чем у Лидди, если такое возможно. Да и весь он был просто ходячий скелет. Его пиджак был довольно респектабельным, хоть и грязным, но вот брюки держались на веревке, башмаки развалились, и Мэри видела в них пальцы, лиловые, в гнойниках, а на одном из них не было ногтя. Под глазами Неда были мешки, щеки ввалились. Мэри старалась изо всех сил не показать свой шок.

– Нет, еще нет. Она живая. Нед, дорогой, – прошептала она как можно тише. – Как мне грустно видеть тебя в таком состоянии.

– Я шел из Блэкфрайерс весь день и всю ночь. Я сейчас слабый – приходилось останавливаться и отдыхать – сейчас я не могу долго идти. – Он закашлялся. – У меня боли в груди, но теперь уже стало лучше. – Его глаза лихорадочно блестели.

Мэри смотрела на него сквозь железные узоры.

– Нед, дорогой. Принести тебе еды? – Что еще могла она сделать? Пригласить его в дом? Это был ее христианский долг, а также безумие. – Подожди здесь, я сбегаю в дом за супом…

Но он яростно тряхнул головой:

– Я… я ничего не хочу. Я не хочу навредить ей. Мне надо, чтобы ты передала ей записку. В тот последний раз мы поспорили, потому что она считала, что я не хочу отказываться от моих идей и писать то, что хочет видеть публика. А ведь тогда мы могли бы пожениться и жить вместе. Она… – Тут его сотряс приступ кашля, и он вцепился в железные прутья, чтобы устоять на ногах. Мэри сжала его костлявые руки. Когда он откашлялся, на его грязном носовом платке виднелись капельки крови.

– Ты очень болен, – сказала она. – Ох, Нед…

– Все будет нормально. – Он одарил ее тенью улыбки. – Честное слово, Мэри. Передай ей, что я снова пишу картину. Она будет продана за тысячи гиней, и мы будем богатыми. Ты веришь мне?

Она ласково улыбнулась, словно успокаивая малое дитя.

– Да, Нед.

– Мэри, я говорю правду! Она называется «Соловей», и на ней изображена Лидди – мне не нужны эскизы, все из памяти: она держит механическую птицу, которая поет целый день, они заключены в ловушке комнаты, она и соловей, он в клетке, а она свободная, правда, ее разум благословенно свободный… В последнюю нашу встречу мы говорили о заводных куклах, и это натолкнуло меня на идею – «Император и Соловей», ты знаешь эту историю? – Он снова закашлялся и на этот раз, казалось, не мог остановиться, словно и сам стал механической игрушкой, умевшей повторять только резкие движения.