Хэрриет Эванс - Сад утрат и надежд [litres]

И вот, прожив довольно долго в этом прекрасном месте, Нед обнаружил, что ему хочется запечатлеть на полотне это чувство, а может, даже лица его детей, но только он не знал, как это сделать. Пока не увидел детей в тот июньский день, когда летняя жара поднималась от старых камней, а аромат цветущих роз и жимолости наполнил его легкие, действуя как сильный наркотик. Нед замер и завороженно глядел на эту сцену.

– Ох, – тихо сказал он сам себе. – Да…

Тут он повернулся и бегом вернулся в студию за блокнотом.

Возможно, он уже тогда знал, какой поразительной станет законченная картина – отблески золотистого солнечного света на высокий траве в саду, колышущиеся серебристо-лиловые ряды лаванды, бело-розовые маргаритки, сверкавшие возле покрытых лишайником дорожек и на ступеньках, ведущих к дому. Этой картине было суждено стать самой значительной в его творчестве, а возможно, и самым выдающимся произведением викторианской живописи, – к тому времени, когда она будет уничтожена, ее уже увидят миллионы людей по всему миру. Еще десятки лет после ее гибели мужчины и женщины будут говорить с улыбкой: «Я видел тех фей».

Потому что они часами стояли в очереди в Иоганнесбурге и Торонто, Нью-Йорке и Аделаиде, чтобы посмотреть на «Сад утрат и надежд», восхититься кораллово-золотистым светом, маленькими фигурками, повернутыми спиной к зрителю, одна из них со скошенными набок серебристыми крылышками, сияющими на вечернем солнце. Люди будут часами смотреть на тех детей, символ надежды, чистоты и невинности, уцелевших вопреки всему в этом ужасном мире.

Возможно, он знал это тоже. Это были его дети: спокойный, сосредоточенный Джон, золотой локон упал на его лицо, рука протянута к окну, и Элайза – она смотрела на окно дома, болтая одной ногой, в сосредоточенной позе, сгорбив плечи. Зрители видели только ее нежное ухо и точеную щеку. Это могли быть только они.

Их матери, закончившей что-то писать, пришлось уговаривать детей, а они горько жаловались, что им пришлось снова сидеть неподвижно для еще одной отцовской «ужасной картины», как называл ее Джон. Три дня Лидди ходила по саду, когда Нед делал наброски сначала карандашом, потом маслом на маленьком загрунтованном холсте, и пела детям песни, пока он работал. Пела она старинные народные песни тех краев, которым научила ее мать: «Завтра я буду танцевать», «У меня был маленький орешник» и песенка, придуманная ею самой: « Джон, Джон, сын художника он. Украл пирожок и прыг за порог ». Ее голос взмывал кверху и падал, гипнотизируя детей, заставляя тихо сидеть, иногда он звучал чисто и холодно, когда она шла впереди, хрустя гравием, и торжественно махала им рукой, но не говорила ни слова. А позади них отец лихорадочно работал.

Она рвала цветы, тяжелые, поникшие головки подсолнухов, трепещущие мальвы, коралловые, вишневые, темно-бордовые шары георгинов. С охапками цветов она возвращалась к дому и глядела на ступеньки, где позировали ее дети; тот естественный момент детского восторга превратился в застывшую, искусственную сцену.

– Еще немножко, – бормотал Нед, поправляя мольберт на склоне, и Лидди вторила ему:

– Еще немного потерпите, милые мои.

Они позировали три дня, но потом взбунтовались и заявили, что больше не выдержат. Лидди согласилась с ними – раз уж Нед закусил удила, переубедить его было невозможно. Она и сама страдала от его одержимости, позируя ему часами, и в конце сеанса у нее болели плечи и голова, немели ноги.

– Бедные дети устали, – говорила она ему, хотя на самом деле ей нравились те дни, когда она могла смотреть на их милый, уютный дом с распахнутыми настежь французскими окнами, темно-зеленым плющом на южной стене и белыми звездочками цветков вьющейся гортензии.

Дети, отпущенные на свободу с обещанием, что к чаю у них будут гренки с сыром, но все еще нывшие, упорхнули, словно две птички, по ступенькам в сад на поиски приключений. Позже обнаружится, что Элайза немедленно разорвала свои крылья и бросила их в ручей. Нед взял мольберт, закончил эскиз и почти бегом вернулся в студию. Накануне вечером он приготовил главный холст, натянул на деревянную раму и сам загрунтовал, покрыв его ярко-белым слоем.

Теперь Нед укрепил холст на мольберте и поглядел на белое поле. Это было начало творческого процесса – момент пустоты и покоя. Потом он взял палитру, смешал краски и, словно одержимый, безостановочно писал несколько дней, пока не закончил картину.

Она стала кульминацией в творчестве Неда, соединив в себе правду, красоту, гуманизм и реализм. Единственный раз в жизни он не волновался, будет ли она продана. Он хранил эскиз и карандашные зарисовки, поскольку любые подготовительные материалы к «Саду утрат и надежд» следовало ценить, ведь там были изображены его жена, его милая дочурка с облаком нежных медовых волос и загадочной улыбкой, его серьезный маленький сын со светлой челкой и пронзительным взглядом беспокойных синих глаз.

Закончив картину, Нед вынес ее в сад и оставил среди цветов и летней жары. Начался долгий процесс сушки. Она стояла там два дня, и это тоже стало частью мифологии: потом говорили, что слои краски вобрали в себя пыльцу, золотую пыль лета, зелень травы и пятнышки семян. Это было живое произведение искусства.

Пока картина стояла на улице, Нед ходил мимо нее с утра и до позднего вечера с трубкой в зубах, глядел на нее, высматривал изъяны, но не находил ничего, поскольку это было совершенное выражение того, что он хотел сказать об их жизни в Соловьином Доме.

Вероятно, именно поэтому он и написал эту картину. Вероятно, он знал, что должен запечатлеть их всех вместе. Вероятно, он знал все наперед.

На ферме подрастали щенки.

– Тетя Мэри даже не заметит! Мы уйдем потихоньку, а потом вернемся, прежде чем она заметит! – заявила Элайза, тряхнув локонами.

Джон неловко поерзал на стуле; рубчатая ткань на его коротких штанишках странно пискнула, потершись о дамастовую обивку.

– Тетя Мэри все замечает, – сказал он и похлопал ладошкой по губам.

– Наверно, это потому, что она не привыкла к детям. – Элайза прикусила губу от усердия, строгая ржавым перочинным ножиком деревяшку. Джон кивнул, хотя ему нравилось такое неустанное внимание их тети Мэри. Она была не такая, как мама, спокойный центр их вселенной.

– Мама сказала, чтобы мы никогда не уходили одни далеко от дома, – напомнил Джон сестре.

– Она не узнает! Что ж, Джонни, как хочешь. Ну а я сказала миссис Тукер, что приду и посмотрю их сегодня. – Элайза отодвинула стул и встала. – Ведь они не всегда будут щенками. Они вырастут. Ты разве не знаешь законы природы?

Джон почесал голову. Вообще-то ему хотелось лечь у ручья под яблоню и почитать книжку. Вот что ему хотелось. Она была ужасно интересная, про мальчика по имени Альфред и его щенка Блейз, самого маленького из всех; Альфред не дал его утопить и сам выкормил. Конечно, Джону тоже хотелось иметь щенка… а на ферме были щенки, настоящие, живые щенки…