Сэнгийн Эрдэнэ - Избранное

— А вы не вместе живете?

— Нет, она переехала к своему мужу. Но я довольно часто у нее бываю. В студенческие же годы жил с отцом, и он очень мне помог. Я не раз просил его вернуться в старую квартиру, но он не соглашался, да и теперь не хочет. Может, ему неприятно вспоминать старое, не знаю… — И он надолго замолчал. Потом улыбнулся и весело сказал: — Я тоже кое-что пытаюсь писать, успел даже выпустить две книжки. Моя сегодняшняя встреча с вами очень важна… Хочу попытаться написать повестушку о моих родителях, о вас, о себе и о том человеке. Не хотелось бы, чтобы такая история, как с нами, повторилась еще с кем-нибудь. Ведь теперь ежегодно тысячи юношей и девушек претендуют на избранную профессию. Думаю, что наша история может оказаться поучительной для них…

Упоминание о том преподавателе разбередило мне душу, и я хотел спросить о нем, но не решился, подумав: «А что это мне даст? Такие люди ведь не переводятся и продолжают творить свои неблаговидные дела. Но сама жизнь когда-то неизбежно выводит их на чистую воду».

Вот так я узнал о жизни профессора. Позже я специально сходил в библиотеку и прочитал две книги Ульдзийсайхана. Они мне очень понравились — написаны были действительно хорошо. Их автор, несомненно, был талантливым человеком. И я подумал, что он, конечно, не ошибся, выбрав профессию литератора.

Со времени нашей встречи прошло уже два года, и вполне возможно, что он уже написал свою повесть. «Надо бы обязательно ее прочитать», — подумал я, и в этот момент в вагон ворвались радостные голоса. Поезд еще не остановился, но за окном уже мелькали лица встречающих. Мы с Колей высунулись из окна, и я увидел: моя жена и дочка стояли на перроне с букетами цветов. Вдруг кто-то крикнул:

— Николай Васильевич! — Несколько молодых парней бежали к нашему вагону. Коля с радостью посмотрел на меня, улыбнулся.

— О них-то я и говорил вам — это мои монгольские ученики…

В толпе промелькнула седая голова худощавого старика. Это был профессор… Я узнал его по неизменному потертому портфелю. Сразу же вспомнил о зернах, которые изъяли у меня на границе. Поезд остановился, и мы стали выходить из вагона. Не успел я появиться в дверях, как сработала вспышка: кто-то, видимо, фотографировал. От неожиданности я чуть не оступился и увидел Ульдзийсайхана. Он широко улыбался.

Пер. Висс. Бильдушкинова.

В жизни человека всякое бывает, и смешное, и грустное. Особенно в молодые годы. Что касается моей молодости, то я сам был причиной постоянно одолевавшей меня грусти, а те, кто пытался выставить меня на осмеяние, затоптать распустившийся в моей душе цветок любви, сами превратились в предмет насмешки. Раньше мне казалось, что красотой награждают человека отец с матерью, что она является достоянием того, кто ею обладает, и никого другого она не может касаться или задевать. Но, оказывается, я по своей простоте душевной, как всегда, ошибался. На самом деле она очень даже может задевать других, потому что это такой дар природы, обладать которым хочется всем. Может, даже я и не осмелился бы рассказать вам об этой одновременно смешной и грустной истории, если бы не напомнило о ней сохранившееся у меня письмо одного «значительного» человека.

Случилось это много лет тому назад. В восемнадцать лет я женился на своей сверстнице по имени Тоомоо. Отделив скотину и имущество, полученные от родителей, увеличил число хозяйств в родном улусе. Тоомоо моя славилась своей красотой. И не только в нашей округе или сомоне, а даже во всем аймаке. Среди примелькавшихся цветов степей и гор она привлекала к себе внимание как необычный, неведомый для здешних мест яркий цветок. Чем же она выделялась? Ее красота, я думаю, была в неразрывной гармонии смуглого лица, обласканного ветрами и солнцем, изогнутых серпом бархатно-черных бровей, больших темных глаз, от мягкого взгляда которых расплавился бы даже булат, длинной черной косы, сплетенной из трех толстых жгутов и свисавшей ниже пояса. Что ж до меня, то я, наоборот, лицом не вышел и считал себя самым что ни есть страшилищем и уродом. О моей физиономии говорили не только в баге или сомоне — даже в дальних уголках аймака я был известен как конопатое пугало из Бургалтая. Только четырехклассное образование да возраст ставили меня в один ряд с Тоомоо, а во всем остальном мы с ней были как небо и земля.

Оттого ль, что соединила судьба двух непохожих, как день и ночь, людей, оттого ль, что поженились мы слишком рано, не знаю, — но с первого дня женитьбы смех и печаль, радость и страдание стали нашими спутниками, как немое напоминание о нашем разительном несходстве. Природа и люди любят гармонию. Если бы в этой жаждущей лада и гармонии жизни, сложившейся в бесконечной череде тысячелетий на пыльной груди матери-земли, соединились два одинаково красивых существа, небось не было бы повода для тревог и волнений, все было бы в ладу и согласии, и людской взор не оскорбился от явного нарушения гармонии. Но на нас удивленно пялили глаза не только желторотые юнцы. Даже седые старики недоуменно оглядывались, проходя мимо. Главное дело, они сокрушались не из-за меня (дескать, такой некрасивый родился, бедняга), а из-за судьбы Тоомоо, которой достался такой неказистый муж. Это как раз и было для меня обидно.

Иногда я сам заглядывался на Тоомоо и, изумляясь ее красоте, горделиво думал о том, что красивое лицо способно смягчить недобрые взгляды самых свирепых людей, и даже силился разгадать таинственный замысел природы, по воле которой одни люди рождаются слишком красивыми, как бы на верхнем полюсе красоты, тогда как другие — слишком уродливыми, так сказать, на нижнем полюсе безобразия. Однако по причине своей необразованности так и не мог доискаться до глубинных, скрытых хитросплетений этого противоречия.

Длинными зимними вечерами обитатели нашего хотона собирались в самой большой юрте и начинали не менее длинные разговоры, вспоминая разные сказки, были и небылицы. Когда же речь заходила про невзрачного, ничем не примечательного простого парня и блистающую своей неописуемой красотой принцессу, мне казалось, что люди нарочно насмехаются над нами, и от этой мысли я краснел до ушей. Казалось, что это мое смущение замечали и видели все, кроме одной Тоомоо.

Вернувшись с посиделок поздно ночью, мы разжигали огонь, и пока согревалась наша юрта, я при тусклом свете лампы размышлял о том о сем и наконец, зайдя в своих философствованиях в тупик, тихо, грустно начинал:

— Тоомоо, ты действительно родилась красавицей. Только одного не пойму… Как же ты меня…

Но Тоомоо прерывала меня на полуслове и успокаивала:

— Не тревожь ты себе душу разной чепухой. Ты как меня полюбил? И я тебя так же…