Сэнгийн Эрдэнэ - Избранное

После занятий я направился к нему. Профессор ждал меня. В квартире оказалась одна-единственная комната, да и то небольшая. Три стены были заняты стеллажами. И столько я увидел на них редких и интересных книг по растениеводству, что у меня глаза разбежались. Старинный коричневый стол… Старый потертый диван… Он служил ему и кроватью и креслом — лучшего нельзя было придумать для такой маленькой комнаты. Вот и вся обстановка. Несомненно, он жил здесь один: ничто не выдавало присутствия в этом доме женской руки. Я никак не предполагал, что профессор живет так скромно, и, видимо, поэтому меня охватила жалость к нему.

Чего я ожидал, направляясь к нему? Что у него наверняка четыре-пять комнат. В какой же из них живет сам профессор? Логично предположить, что старый человек должен выбрать солнечную сторону… Какая у него жена, дети? Не затоптать бы их блестящий паркет… У порога я долго вытирал ботинки.

Старик усадил меня в кресло у стола и отодвинул рукопись. Мы сразу же заговорили о деле. Я рассказал ему о своей дипломной работе, посвященной проблеме превращения простой пшеницы в многолетнюю культуру. Он оживился и стал интересоваться работами советских ученых, в частности Николая Васильевича Цицина. Я подробно изложил ему все, что знал. В том числе и об успешных экспериментах по превращению ржи в многолетнюю культуру. Профессор внимательно слушал меня, потом сильно заинтересовался Triticum agrapyrotriticum на начальной стадии эксперимента.

— Так ты встречался с Николаем Васильевичем? — спросил он, и я почувствовал себя неловко: видно, он сам давно мечтал о встрече с Цициным. Что и говорить, Цицин был светило — академик, лауреат Государственной и Ленинской премий, почетный член академий многих зарубежных стран. Я вспомнил, как он однажды выступал у нас в университете: очень веселый и остроумный человек с седой головой и густыми черными усами. — Хотелось бы с ним лично встретиться, — заключил профессор.

Просидели мы с ним до полуночи, но он ничего не сказал мне о своей личной жизни. И после ничего не говорил. И если бы не случай, то я бы, может, до сих пор ничего не знал.

Прошел год, как я начал преподавать в институте. И вот однажды вызывает мепя декан, чтобы представить мне незнакомого молодого человека: «Корреспондент газеты, хочет побеседовать с тобой». Помню, в деканате никого не было, и нам никто не мешал. Он интересовался всем, что и положено в таких случаях любому журналисту: моей биографией, учебой в университете, работой, трудностями, какие я испытываю как молодой преподаватель, — и все записывал в свой блокнот. Я же старался изо всех сил и отвечал подробнейшим образом.

Вопросы у него уже, видимо, иссякли, и он замолчал. Потом вдруг спросил:

— Не расскажете ли теперь о трудностях, с которыми столкнулись при поступлении в институт?

Поначалу я очень удивился — откуда же он знает о моей истории, — но потом рассказал ему обо всем, что со мной тогда случилось. Он быстро записал мой рассказ и улыбнулся.

— Вот вы меня не узнаете, а я вас узнал.

Но я действительно не знал этого человека. Изо всех сил пытался вспомнить, но так и не вспомнил. Только предположил, что мы встречались с ним где-нибудь в Москве: он вполне мог учиться в одно время со мной на факультете журналистики.

Я честно признался, что не узнаю его. Он снова улыбнулся.

— Со времени нашей встречи прошло уже много лет, но вы сейчас все вспомните. Мы с вами были соперниками, когда решалось, кому ехать на учебу за рубеж…

И я вспомнил все, вплоть до того, как он вдохновенно отвечал на вопрос, на который я не смог ответить… Вспомнил и о том, как искал с ним встречи уже в Москве, и подумал: «Почему же он не поехал на учебу? С такими способностями он давно бы уже сделал какое-нибудь открытие. А он, видите ли, заделался корреспондентом. До чего же сложна и непонятна жизнь». Потом я спросил у него:

— Почему же вы не поехали в Москву? У вас ведь были прекрасные знания по ботанике…

— Сейчас мне нечего от вас скрывать: то были сплошь фальшивые знания. Я тогда целую неделю зубрил описание того злополучного цветка и, как только вышел из аудитории, сразу же о нем забыл.

— Неужели про хар-лантанз забыли?

— Забыл, конечно. Ничего не осталось. Если бы я с такими знаниями поехал вместо вас…

…Мои мысли прервал радостный крик Тани:

— Смотрите, папа, мама!

Вдоль железной дороги гнали стадо верблюдов.

— Мама! А почему этот человек не боится верблюдов?

— А чего ему бояться. Верблюды ведь домашние животные. Твоя бабушка разве боится своих кур? Так и он.

— Курица ведь маленькая, а верблюд вон какой большой. Аж страшно. Курицы и я не боюсь. А верблюда можно погладить, как лошадь?

— Конечно.

— Вот бы его погладить… А он не будет кусаться?

— Отчего же.

— А ты, мама, гладила его?

— Нет, не гладила.

— Откуда же ты знаешь, что он не будет кусаться?

— В кино ведь на нем даже ездят.

— Да? Правда ездят? А как же они на него забираются? Наверно, есть специальная лестница…

— Вот так придумала, доченька, — сказала Наташа и обратилась ко мне: — Расскажите ей, пожалуйста, как на него садятся.

Я рассказал Тане все что знал. Она слушала меня не мигая, потом заговорила сама:

— До чего интересно! Как же они заставляют его лечь? Так хочется на нем покататься. Плохо, что нельзя остановить поезд, где захочешь. Больше уже не увижу верблюдов. — У нее навернулись слезы.

— Еще сколько раз увидишь… И ездить научишься. Сфотографируешься верхом на верблюде и отправишь фото бабушке, — успокоил я ее.

От радости она запрыгала.

— Как здорово! И подружкам своим пошлю.

— Иди теперь к папе и расскажи ему о своих новостях. Да, мы уже подъезжаем, бантики свои не забудь завязать, — сказала ей мать.

Наш экспресс сбавлял скорость. Мы уже были в черте города.

Я снова вернулся к своим воспоминаниям… Тот корреспондент оказался сыном старого профессора. Он-то и рассказал мне обо всем, что произошло накануне и после моего отъезда.

— И в каком же институте вы учились?

— Здесь, на филологическом факультете. Видимо, тоже по призванию, хотя, может, это и не так. По окончании стал работать в газете — и вот я перед вами. Как видите, отец наш оказался человеком прозорливым. Сейчас он сильно постарел. С годами я все больше и больше жалею его. Вы с ним сработались? — прямо спросил он.

— У профессора есть чему поучиться.

— Да, конечно… — И он призадумался.

— А ваши родители потом… — заговорил я, но он прервал меня:

— Нет, отец не вернулся к нам. А мать через два года вышла замуж за другого. Она тоже постарела, хотя на десять лет младше отца. Ее мне тоже иногда жалко. В свое время она недоучилась и многого, конечно, не понимает. Вот и тогда у нее была одна мысль: лишь бы меня устроить не хуже других. Сейчас как будто стала понимать что к чему.