Сэнгийн Эрдэнэ - Избранное

— Я встретила Чойнхора на переправе через Онон. Что отец-то, как он? Плохо?

При напоминании о свалившейся на нее беде Балджид снова заплакала. Из глаз, каких-то испуганных и кротких, совсем не таких, как прежде, текли слезы, и она смахивала их ладонью.

— Очень плох. Совсем плох. Вот узнал, что ты приехала, просил, чтоб зашла, проведала. Ты навести его, Сэмджуудэй. — Она умоляюще склонила голову.

По дороге на родину Сэмджид часто вспоминала, что именно из-за Балджид ее брат попал в беду, думала, что при встрече выскажет ей все, что об этом думает. А вот встретились, и даже мысль такая не пришла ей в голову.

Старик Дунгар действительно был плох. Он лежал на низеньком деревянном топчане с приподнятым изголовьем. Изъеденная гнойными язвами грудь была открыта, на ноги наброшена какая-то поношенная одежонка. Язвами было покрыто и лицо, в уголках глаз — комочки подсохшего гноя, веки посинели. Когда Сэмджид вошла, старик поднял руку, оттянул вниз веко. Лицо его исказилось, он что-то хотел сказать, но не смог.

К больному подбежала Балджид:

— Отец, это Сэмджуудэй. Пришла навестить тебя. — Она пододвинула к топчану колченогую табуретку. Сэмджид села, взяла больного за руку. Рука была холодна как лед. Только тут почувствовала она тяжелый запах болезни и умирания. В юрту вошла Хандуумай, мать Балджид, совсем не изменившаяся за прошедшие годы. Сверкая в улыбке своим золотым зубом, она проговорила:

— Ты подальше сядь-то, Сэмджид. Уж больно тяжелый дух от него, тебе непривычно. — В ее голосе не чувствовалось никакого сожаления или сострадания к больному.

— Замолчи! — сердито отозвался старик. И, обращаясь к Сэмджид с трудом произнес: — Кончается мой век, дочка, вот жду своего часа. А ты-то как, по казенному аль по своему делу приехала?

— По своему. Собираюсь в Советский Союз, учиться.

— Это правильно, Сэмджид. Поезжай, учись хорошенько. Кто ищет счастья в своей норе, тот его не добьется. А мне вот конец приходит. Такая уж доля: вместе со старой жизнью и я ухожу.

Старик неожиданно захрипел. Губы посинели, на лбу выступил пот. У Сэмджид даже промелькнула мысль, что он умирает. Но Балджид, кажется, не особенно испугалась. Она достала бутылочку какой-то коричневой жидкости, налила в ложку, побрызгала больному на грудь. Хандуумай как ни в чем не бывало сворачивала цигарку.

— О господи, вот беда-то. Что ты будешь делать! — Однако в голосе старухи не было ни тени сожаления об умирающем муже, скорее недовольство из-за причиняемого им беспокойства.

Дунгар лежал тихо, видно впал в забытье. Но вот он глубоко вздохнул, сжал ладонь в кулак, слабо стукнул себя в грудь. Веки глаз затрепетали, это больной попытался открыть их.

— Счастливого пути тебе, Сэмджид. Учись хорошенько. Не забывай Балджид, дочку мою единственную.

Он снова закрыл глаза. Потом поднял руку, пошарил на прикроватном столике, нащупал кожаный мешочек. Достал из него золотую монету русской чеканки, протянул Сэмджид:

— Вот тебе мое благословение. В добрый путь. Как принято в наших краях у стариков. Эх, пожить бы еще… — Он снова зашелся кашлем.

Испуганная Сэмджид взяла монету.

— Прощайте, дядюшка Дунгар. Живите долго.

Заплаканная Балджид снова принялась кропить отца коричневым снадобьем. А Хандуумай, удобно устроившись на кровати, казалось, не проявляла никакого интереса к происходящему…

На перевале возле обо Сэмджид спешилась, села, оглядывая окрестности. Восемь лет назад здесь погиб Очирбат. Сколько же людей прошло за века по этому хангайскому перевалу, мимо этого обо! Каждый путник добавлял к груде камней свой камень, и выросла та груда выше всадника на коне. Кто-то воткнул в каменную груду жерди, развесил на них пучки конского волоса, флажки, ленты, лоскутки ткани. А у подножия обо на большом плоском граните было набросано множество подношений — медные монетки, папироски и спички, кусочки борцога [73] Борцог — род печенья, изготовляется на масле. , конфеты. То ли это дань невидимым духам гор, то ли знак почитания окрестных гор и рек, но все эти жертвенные приношения положены путниками по незапамятной народной традиции.

Сэмджид сунула руку за пазуху, ища, что бы положить к обо. Рука нащупала платок, в уголке которого была завязана подаренная Дунгаром золотая монета. Она не раздумывала о том, что это немалая ценность. В голове была лишь мысль о том, что обо хранит память об Очирбате, и она бросила монету в кучу медяшек.

— Прощай, любимый! До свиданья, родина! Счастливо оставаться, мама и братья с сестрами. До свиданья, Онон!

Пер. Е. Демидова.

© Издательство «Прогресс», 1974.

Семнадцать лет — пора зеленой молодости. Но я в этом возрасте уже считал себя мужчиной и однажды жестоко поплатился за это.

Много лет назад в один из июльских дней отправился я с Чингисханом и его женой на сомонный надом — Чингисхан собирался участвовать в скачках. Мы выехали рано, чтобы миновать большую часть пути до наступления полуденного зноя.

Чингисхана по-настоящему-то звали не Чингис, а просто Рыжий Цамба. Это я прозвал его так за желтые, как у тигра, раскосые глаза и курчавые рыжие волосы. Об этом прозвище я не говорил никому, только сам иногда называл его так про себя.

У Чингисхана было несколько хороших скакунов. В то лето я помогал ему готовить коней к скачкам, Я не знал тогда всех тонкостей этого дела и, естественно, мог выполнять лишь подсобную работу. Под вечер, как только спадала жара, я выводил на луга его знаменитых скакунов, у которых были необычные клички: Рыжий Ветер и Быстрый Как Молния Гнедой. Утром я водил лошадей на проминку, а днем на водопой.

Рыжему Цамбе на вид больше тридцати не дашь. У него выдающийся вперед подбородок с глубокой ложбинкой посредине, короткие, немного кривые ноги. Ступает он по земле твердо, даже как-то тяжело. Руки у Цамбы всегда сжаты в кулаки, словно он собирается кого-нибудь ударить. Я не помню, чтобы его желтые глаза когда-либо смотрели ласково. Соседским мальчишкам один только его взгляд внушал трепет, при нем они не смели и шелохнуться.

Цамба богат — скота у него много, лошадей добрых хватает, и деньги никогда не переводятся. Он барышничает.

Весной, едва только зазеленеет трава, Рыжий Цамба накидывал на своего коня богатое, украшенное серебром седло, наряжался в новый дэли и, взяв с собой несколько скакунов, уезжал куда-то. Он пропадал обычно месяцами. Люди говорили, что он успевал побывать и в Баян-Улане, что на Керулене, и в Гал-Шаре, и в Дариганге. Возвращался он обычно в середине лета, ведя нескольких коней, подобранных по мастям. Тут были и иноходцы, и рысаки, и скакуны. Все знали: если всадник скачет по дороге, протянувшейся вдоль южного склона горы, так, что пыль по всей дороге клубится, — это едет Рыжий Цамба, ибо никто так быстро не ездил, как он. Кони были его страстью.