Сэнгийн Эрдэнэ - Избранное

— Эх, Сампил! Вот если бы у меня был такой друг, как ты… Но ты такой робкий… Поцелуй меня…

Сидевшая на кусте серенькая птичка взглянула в нашу сторону, вытянув свою шейку, и, как бы удивившись, часто замигала своими черными, словно бусинки, глазками.

— Осенью, когда ты поедешь в аймак, я уеду с тобой, — задумчиво сказала Кулан, положив руки под голову. — Ведь там можно устроиться на работу. Я умею шить. На худой конец буду работать где-нибудь уборщицей. Правда, Сампил?

— Конечно. А я выучусь на тракториста или на шофера. Кулан, посмотри, какая хорошенькая птичка…

Когда мы подъезжали к новому броду, солнце начало клониться к горизонту. Вокруг царила тишина. Мы были уверены, что Чингис все еще пьянствует в Цаган-Тохое. Как мы были счастливы в те минуты! Кулан ехала, опершись о мое плечо, и тихо улыбалась. Я напевал ей песню о смелом, сильном соколе, а в небе нам улыбалось предзакатное солнце.

Вдруг мы увидели клубы пыли на дороге. Навстречу нам скакал всадник. Кулан остановила коня.

— Цамба едет! — чуть слышно прошептала она, указывая рукоятью на всадника.

— Откуда он мог взяться здесь? — растерянно пробормотал я.

Сердце у меня забилось так, будто хотело выскочить из груди.

— Он! Он! Это Цамба! Пока мы сидели в роще, он успел побывать в сомоне.

— Что же нам делать?

— Не знаю… Скажем, что останавливались у реки напоить лошадей.

— Так долго?..

Мы не успели еще ничего придумать, когда хмурый Чингисхан был уже в нескольких метрах от нас. Он вплотную подъехал к нам и злобно уставился на меня и на Кулан своими холодными желтыми глазами.

Ворот его дэли был распахнут, глаза бегали.

— Ты из сомона? — спросила Кулан.

Она хотела произнести эти слова спокойно, но голос ее дрогнул. Цамба скрипнул зубами и усмехнулся.

— Из сомона, говоришь? Да, я успел уже побывать там, пока ты нежилась в роще с этим щенком…

— Не сходи с ума!

— А-а! — закричал Цамба, и не успел я глазом моргнуть, как он схватил меня за шиворот и стащил с коня. Потом изо всей силы ударил мою клячу плетью, и та ускакала прочь.

— Я с тобой ни за что не поеду! — закричала Кулан, — Слышишь, я сейчас же сойду с коня!

— Только попробуй! А с этого сопляка я шкуру спущу! — закричал Цамба и бросился на меня.

— Цамба! Оставь его! — взмолилась Кулан, хватая его за руки.

А я стоял, не смея шевельнуться, словно прирос к земле.

Цамба схватил за повод коня Кулан и ускакал вместе с ней.

Все выше поднимались клубы желтой пыли, плач бедной Кулан постепенно замер вдали.

Не скоро я очнулся и понял, что стою на дороге и что мне предстоит добираться до дому пешком.

— Вот увидишь, я тебе еще отомщу! — закричал я, потрясая кулаком. — И Кулан тебя бросит, непременно бросит! Помяни мое слово, злой рыжий пес! — кричал я, утирая кулаком нос и всхлипывая.

Пер. К. Яцковской.

На одной из улиц Улан-Батора стоит маленькая будка с круглым окошечком. Целый день доносится оттуда стук молотка, и в такт ударам кто-то напевает чуть хрипловатым голосом:

Это поет Сэр-Од. Его знает вся улица. Вот уже три года, как он поставил здесь свою будку и сапожничает. В одном углу у него аккуратно сложены сапоги, ботинки, туфли всех фасонов и размеров — с рваными задниками, с истоптанными каблуками, с оторвавшимися подошвами.

Чаще всего Сэр-Од напевает, когда прибивает подметки. Когда он берет своими длинными заскорузлыми пальцами гвозди и молоток и начинает вколачивать гвозди в подметки, каждый видит, что это мастер своего дела. А глядя, как добросовестно он трудится, не один досадует на себя за то, что так неаккуратно носит обувь…

Сэр-Оду не больше тридцати лет. Когда же он надевает свою клетчатую кепку и кожаную куртку, то выглядит таким молодым и статным, что ни одна красавица не может пройти мимо, не взглянув на него украдкой.

Сэр-Од — сапожник. Но разве это плохая профессия? Разве она не нужна человеку? Ведь каждому требуется обувь, а она, к сожалению, быстро изнашивается, и тогда ее надо чинить.

На улице, где работает Сэр-Од, живут рабочие, служащие, студенты, ученые, словом, люди самые разные.

Сэр-Од знает почти всех, не знает он только того, кто одевается с шиком и не носит чиненую обувь. Но, конечно, лучше всего Сэр-Од знает мальчишек! Они любят гонять по двору мяч, и у них постоянно отрываются подметки…

Каждый имеет свой характер, каждый по-своему изнашивает обувь. Сэр-Од знает, у кого изнашиваются скорее носки, у кого — каблуки. Он знает женщин, у которых каблуки держатся всего несколько дней.

Казалось бы, чем быстрее изнашивается обувь, тем лучше сапожнику. Но Сэр-Од думает иначе. На этот счет у него свое мнение. Он не питает особой симпатии к тем, кто к нему часто приходит. Действительно, что ж тут хорошего, если только поставишь на сапоги первосортную подметку, старательно закрепишь ее, и вдруг — на тебе! Через несколько дней приносят сапожнику эти же сапоги совершенно разбитые. Разве не обидно?

Люди, живущие на этой улице, любят своего сапожника. Да и Сэр-Од относится ко всем одинаково хорошо: и к старым и к молодым. Но бывает так, что ты кого-то особенно выделяешь, кто-то кажется тебе приятнее других.

У Сэр-Ода тоже была своя симпатия, и звали ее Цэрэндулам.

Цэрэндулам — молодая женщина с бледным открытым лицом и глубоко посаженными черными глазами. У нее трое славных мальчишек. Муж Цэрэндулам пристрастился к хмельному и бросил ее с тремя детьми. Нелегко ей, бедной, приходится. Часто приносит она в будку Сэр-Ода одни и те же ботиночки.

Когда Цэрэндулам приходила в будку, Сэр-Од переставал петь и они подолгу разговаривали. И чем чаще они виделись, тем чаще Сэр-Од вздыхал, поглядывая на женщину.

Но Цэрэндулам заходила к Сэр-Оду и без ботиночек. И когда она приходила, Сэр-Ода охватывало странное чувство, его умелые руки вдруг переставали слушаться, а молоток не попадал в шляпку гвоздика.

Однажды Цэрэндулам сказала:

— Сегодня суббота. Приходите к нам вечером…

Сэр-Од надел выходной костюм и точно в назначенный час постучал в дверь ее квартиры.

— Наш сапожник пришел! — радостно встретили его дети.

Цэрэндулам приготовила вкусный ужин, поставила на стол бутылку вина, специально купленную для гостя. «Какая хорошая она, — подумал Сэр-Од. — И дети славные».

После этого в будке Сэр-Ода вечерами подолгу горел огонек: Сэр-Од шил несколько пар новых маленьких сапожек.

Как-то раз Цэрэндулам зашла в будку с тремя парами детских совсем стареньких ботинок. Сэр-Од отложил в сторону молоток, смущенно улыбнулся и открыл свой ящик. Оттуда он достал три пары новеньких сапожек.