Дмитрий Бавильский - Несовременные записки. Том 3

С этого момента начались судебно-коммунальные кошмары. Во-первых, установилась прочная холодная война — нам гадили кто как мог. У бабы Груни хватило сообразительности изобрести наимерзейший кошмар — она перестала смывать за собой дерьмо. Бороться было бесполезно, я пытался предъявить претензии, Танечка-первая вцепилась мне в волоса и заголосила как резаная, ты сам, падло, за собой не убираешь, а других страмишь, взъелся на старуху слабосильную, шары-то законопатил, и пошла, и пошла, праведница проспиртованная, я ее застукал потом за просмотром моей почты — письма вскрывала, тля — но сдержался, бить не стал, ещё подохнет, да к тому же близился процесс. Да, это было во-вторых, следствие, если можно так выразиться, следователя звали Чумаков, интеллигентного вида сморчок, с причудами: чихнет, нос утрёт и с довольным видом выдаст изречение — эх-ха, Чумаков загремел. С первых разов он мне не понравился, скользкий, воду мутит, будто не я — потерпевший. Допрашивал, допрашивал, да ещё тревоги прибавил: выхожу из кабинета, а навстречу — Танечка-вторая, хвост крючком и намазанная, что на целый кордебалет хватило бы. На меня, конечно, ноль внимания, и прямиком на допрос, желает показания давать, сил нет, пришлось задержаться, поглядеть в щелочку — так и есть, спина по-кошачьи, подвязки гэдээровские, спасибо капитану, а Чумаков гремит и, дурак, извиняется, и покашливает. Ну зверь-баба, ей только подол задрать, и кто хошь за неё и коня на скаку, и в горящую избу. Чумаков первый побежит. Побрёл я из райотдела, да как-то невзначай завернул в контору по обмену жилья, чего-то там заполнил и квитанцию там получил, и в бумажник засунул, а дома — сюрприз, повесточка в милицию по заявлению гражданки… бабы Груни, то есть, что спёр Сергей Иванович Макаров у означенной гражданки пийсят метров половика, спёр, и глазом не моргнул, а туда же, внучат сажать, пускай сам отправляется леса валить за кровные бабкины половики.

Так, одна больная рассказывала своим близким и знакомым, что её соседи, подобрав ключи к её квартире, в её отсутствие проникают в квартиру, крадут продукты, вещи и т. д. Родственники и знакомые больной вместе с ней обращались в милицию с тем, чтобы было начато расследование.

Ну гнусь, думаю, ну мразь, чуть дверь Груне не вынес, а она зудит: хулигань, хулигань, еще заявление напишу, дохулиганишься. Сволочная жизнь пошла, я издергался хуже, чем в ВОХРе в своё время, честное слово, аппетит пропал, и сон вместе с ним, Маринку отослал в деревню из этого бардака, всё перемешалось — и половики, и дерьмо, и японский зонтик, такое болото, и до процесса освободили Санаторьевича, героем явился, Танечкина взяла, в меня как будто кто кулак всадил, а вытащить забыл. Этот малолетка вёл себя просто по-хамски, можно подумать, вернулся из армии, а не из тюряги, рассекал — грудь колесом, не таился, чуть вечерок — к подружке своей, она ему в матери годится. Я его не стерпел, припугнул, зажал в уголок, потребовал деньги назад и пару приемов показал, герой сник на некоторое время, а потом снова приободрился, а меня выспрашивали про половики — Груня их, как потом выяснилось, под кровать запихала, сова старая, жалко было выбрасывать-то, дело и закрыли, а тут процесс над Маратиком на носу, и неутомимая Танечка-вторая, на этот раз она, кропает телегу на меня, что-де в наше отсутствие мы поселили в комнате подругу и жила она целый месяц, а это совершенно незаконно и противно. Действительно, жила хорошая Маринкина подруга, о ней и у меня приятные воспоминания остались, но жила всего два дня, втянули ее в разбирательство, вызвали на процесс, ну и нервотрепка была, закатали Маратика за колючую проволоку, Груня прослезилась, Маратик набычился, Танечку-первую на суд не взяли, вся в синяках, неудобно, Танечка-вторая улыбалась направо и налево, я чувствовал себя оплёванным, несмотря на приговор, заодно разобрали и случай с подругой, она выступила да я вытащил квитанцию про обмен жилья — наша взяла, и я потребовал новое дело завести, на Танечку-вторую, о клевете, и дело завели.

Больные с бредом инсценировки, бредом интерметаморфозы утверждают, что всё вокруг специально подстроено, разыгрываются сцены какого-то спектакля из их жизни, ведется эксперимент, двойная игра, всё непрерывно меняет свой смысл: то это больница с медицинским персоналом и больными, то какое-то следственное учреждение, врач — не врач, а следователь, история болезни — заведённое на него дело, больные и мед. персонал — переодетые сотрудники органов безопасности.

Пока оно тянулось, я безвылазно сидел дома, на прабабкином диване, и мне было тяжело. Мне было больно думать о чем-либо вообще, а не думать я не мог. Почти три года убито на следствия, на холодную войну — не жалко ли? А вдуматься если, не так ли было и раньше, когда ни с того, ни с сего вдруг взыграют на Солнце магнитные бури и каждая твоя шестеренка цепляется за посторонние шероховатости, и бьётся живое о живое — никакой обмен жилья не спасёт, везде одно и то же, гадюшник, затянувшийся судебный процесс, в котором никто не прав, ни потерпевшие, ни обвиняемые, в котором нет свидетелей. О справедливости болтают щелкопёры — это же несложно, просто буква закона! Законы несправедливы, законы — тьфу перед гэдээровскими подвязками, законы чихают в клетчатые платочки и ходят во-от с таким авторитетом. Тогда, у поезда, занесённого снегом, была справедливость? И до тех пор, пока смертник выжидал, прячась в пурге, и с тех пор, как он замерз в морге, не было справедливости, и вчера, и сегодня каждый казнит каждого неправедно, а ты этого не сообразил, вохровец Серёжа, тебе скотина Ткачёв накаркал декабрьский труп, и ты, как борзая, рванул по следу, поводок внатяг! Или нет, погоди, а если казнить — призвание наше, образ жизни, тогда?.. Если заповедь главная — казни ближнего своего, тогда?.. Да, если в этом вся справедливость…

Больным эпилепсией свойственно пустое искание, стремление к «справедливости», ханжеская борьба за высокую «нравственность» и «мораль».

…если в этом вся справедливость и праведность вся, и дело не в том совсем, тварь ли я дрожащая или право имею, а в том, что это — единственное, выпавшее на долю в гадюшнике, это обязанность — иногда жалить ближнего, напоминая о своей справедливости, чтобы он не забывал о своей?

Стало мне холодно — и душно, дверь распахнул, и на меня уставилась задница, все остальное моет пол, а она кривляется, как на веревочке, затмение Солнца, ноги перешаркивают медленно, вздрагивает вода в ведре — шварк по ведру ногой, звон! Сволочь, — распрямляется Танечка-вторая, и еще она говорит такие душные слова, что я накручиваю на кулаки воротник её халата, а она всё матерится, а когда я отрываю её от земли и халат трещит по швам, она густо плюёт мне в лицо, сузив взгляд, и тогда я перехватываю ей горло, Танечка бьётся и хрипит, это хрип, будто медленно рвут толстую газету, выглядывает Груня и застывает с открытым ртом, её редкие волосы растрёпаны и прилипают к потному лицу, пулей вылетает капитан — так вот ты какой, бравый! — что-то орет и как-то нелепо, бочком, подскакивает к нам и опять орет, выхватывая пистолет из кобуры — влетит тебе от начальства, с наряда, что ли, сбежал, дуралей, — удар ногой, пистолет глухо падает на пол, оседает бледная Танечка, капитан летит в ту же кладовку, что некогда приняла Маратика, нашаривает рука пистолет, и в бледную Танечку, в Грунину красную рожу, в опрокинутого капитана, и ещё, ещё, ещё, и снова, пока не выйдут патроны, почём зря.