Дмитрий Бавильский - Несовременные записки. Том 3

Челябинск, 1996

…и лето выдалось нынче какое-то необычное! Днём — тягучий, паточный (пыточный) жар сжавшегося в маленькую ослепительно-белую точку солнца, ночью — прохлада, пускающая мелкие трещинки соловьиного пения. Какое оно — злое, доброе, — возможно ли понять это?… Помнишь тот разговор в пустой темени майской ночи, когда тополя, отчаянно кивая головами и оживлённо жестикулируя, просились брести с нами дальше по светящейся в прохладном тумане дорожке?… Возможно ли понять это, если возможность давно уже поросла горячими лопухами и лебедой, испарилась, оставив себе на память — нет! горьковатый полынный запах, растворённый в медном воздухе, который тронь — и гулко зазвенят в барабаны невидимые полки маленьких кирасиров, или как они называются? Но важно ли это постольку, поскольку спирт в старом градуснике выцвел на солнце, и мне так трудно определять время, и приходится ограничиться пространством — кладезем дорог, по которым после обеда проносится, рыскает пыльная буря, и горе случайным прохожим! И дождя нет вот уже почти две недели — картошка сохнет и съёживается, как надувшийся ребёнок, когда его отправляют спать, — и некому подковать, прибить к земле полчища пыли, и татаро-монголы проносятся по дорогам, выворачивая серебряную изнанку придорожных тополей… да некому крикнуть: «Я тебя подкую серебряными гвоздями!», как кричал в бане пьяный пенсионер. Ибо время ещё не пришло, и тучки зря дребезжат несданной вчера посудой и размахивают авоськами, а ветер представляется смертельно уставшим дворником, укрывшимся в своей каморке от… не всё ли равно от кого — ведь нам интересно совсем не это; интересно нам, почему так весело кричат на улице дети, и я отодвигаю бумагу и с карандашом выхожу на крыльцо веранды.

Вечер размечен по нотам, как давно написанное, но исполняющееся в первый раз, да ещё при таком стечении слушателей, о каком автор и думать не думал в помине, разве только изредка, когда было особенно грустно. И вот уже музыканты взмахнули смычками, но вдруг остановились, чтобы посмотреть, кто же это идёт по дороге. И видят они моего соседа, который едет на дребезжащем старом велосипеде и гонит домой телёнка, и тот с весёлым выражением морды мотается в разные стороны, будто снедаемый болезнью Паркинсона. А рядом, стараясь не отстать от колеса, бежит собака, с ленивым подобострастьем глядя на хозяйскую ногу, вертящую педаль, и в уме её гнездятся сотни способов заполучить желаемую горячо кость, и я уже догадываюсь, что…

…привыкла уже, наверное к тому, что письма не приходят долго; так долго, что устаёшь уже их ждать, только и остаётся, что думать о том, чего нет в этих письмах и что есть, и что ещё будет. Да и сами письма эти… нет, они написаны не то что на бумаге — скорее на пыльных лопухах нацарапаны обструганной веткой акации, в кустах которой тонут июльские вечера, и ты получаешь их — я вижу даже, как недоумённо вертишь ты в руках этот зелёный, с тонким налётом серой пыли лист, и вдруг на нём начинают проступать мои каракули, и тогда ты, улыбаясь и немного досадуя на эту причуду, начинаешь разбирать их, и лист тем временем, успевая выболтать все последние новости, по капле отдаёт твоим рукам всё долгое тепло, накопленное за день.

Вчера ночью была гроза. С вечера ветер долго и безуспешно пытался объяснить что-то яблоням в саду, они порывисто взмахивали ветками и тянулись ему навстречу. Чуть подрагивали стёкла, и их уже обволакивала душная, как запертая комната, темнота. И стало казаться, что ветер заглушает все звуки, и не слышно даже шагов в эту конокрадскую ночь. Как вдруг мне послышалось, будто кто-то торопливо прошлёпал босыми пятками под окнами, и вслед за этим раздались глухие, отдалённые раскаты грома. И тогда я понял, что это пробежал тот, кто приносит грозу. Он торопился — ведь ему ещё нужно было успеть зажечь молнии и запустить их, как ленточки новогоднего серпантина.

И через несколько минут гроза приползла и встала над домом. Ливень с разбегу обрушился на крышу, и тут же снялись с насиженных мест и отправились в плаванье рыжие сосновые иголки, кусочки сухой коры, серый пух.

На секунду всё вспыхивало белым огнём, озарялись силуэты дальних домов у леса, загорались стёкла окон, бросая отблеск на чёрную траву. Раздавался отчётливый сухой треск расщепляемой медленно лучины, и кто-то большой и тяжёлый грузно падал откуда-то сверху на мокрую землю. Гроза выжидательно замолкала и через несколько минут повторяла ультиматум.

Я попеременно впадал то в сон, то в бодрствование, в то время, как…

…и то время, как пора уже собираться за грибами. Ночь ещё не то что бы миновала, но уже на исходе, и, выходя в огород умыться из-под крана, на секунду немеешь, вдохнув первый глоток густого, прохладного воздуха — и вот уже пьёшь его залпом, торопясь и захлебываясь. Нет ещё даже слабого намёка на солнце — как будто художник наложил на холст только синюю, серую и белую краски, но краешек остался незакрашенным, и вот он начинает постепенно розоветь, а художник не торопится его закрасить и смотрит, что из этого получится. И из этого вдруг получается утро. И теперь уже художник не в силах закрыть его, и оно, неуверенно оглядываясь на потакающего, распространяется по холсту. Но я подхожу к художнику сзади и прошу его: «Пожалуйста, пожалуйста, нарисуйте двух собак вот здесь, с краю, где началось утро — чёрного и белую», и он мягко поправляет меня: «Я не рисую, молодой человек, я пишу». Ну, что ж, напишите их, напишите, чтоб строчки, жужжа, как вереница чёрных навязчивых мух, полетели прямо в-бог-знает-куда, по ветру, и кто знает — вернутся ли они или нет, и если нет, то где же они заплутают — быть может, в Китае. И старый согбенный китаец, тайный любитель Ван Вэя, утром вдруг обнаружит их и, силясь разобрать, тронет рукой, и они вспорхнут и улетят вдаль; туда, куда мы послали их — в бог-знает-куда — и китаец, наморщив лоб, припомнит любимые строки:

И пока долетят эти строки за строками нашими, прямо в бог-его-знает-куда, пройдёт бог-знает-сколько-времени, и время клубком перекати-поле выскользнет из рук великана, уснувшего в послеобеденный жар, после с хлебом и вином обильной трапезы: нет, не после ужина, но именно после обеда, ведь после обеда…

…скажешь, что письма мои коротки, и только начнёшь разбирать иероглифы на сморщенном зелёном листке, как всё уже кончается, и остаётся только гадать, что же придумал наш общий знакомый китаец, тайный любитель Ван Вэя; не пришли ли ему на ум ещё какие-нибудь замечательные строчки?