Дмитрий Бавильский - Несовременные записки. Том 3

Не знаю… Ибо время ещё не пришло — и ты, и я это прекрасно понимаем, и поэтому вот о чём хочу рассказать тебе в этом письме, написанном глубокой ночью.

Так и начнём: глубокая ночь. И я знаю — тебе припомнится колодец, старый, бревенчатый, скользкий от цепкого зелёного мха, и на дверце его не хватает двух досок, и можно не открывать её, а посмотреть в эту дыру, которая неприметно покажется чёрной…

Так вот, в чёрную дыру посмотрим на чёрную воду, над поверхностью которой кружатся невесть как попавшие сюда бабочки, в плавном вальсе, как стая маленьких балерин… «И-раз-два, и раз-два-три…» Хочу зачерпнуть ведром воды, чтобы напоить тебя, но ты говоришь: «Давай лучше подождём августа». И я обещаю снова привести тебя сюда в августовскую ночь, когда начинаются звёздные дожди и вода становится ещё черней и прохладней.

Глубокая ночь, и я сижу в старом деревянном доме напротив леса, и свет горит только в одном окне, и это даже не свет — это маленькая свечка освещает стекло, и оно медленно оплывает жёлтым мёдом, и собаки долго пронзительно лают, раскалывая ночь напополам — так ровно, что в конце концов они начинают представляться умелыми геометрами. Мерно трещат кузнечики, изредка замолкая, чтобы поправить длинные фалды зелёных фраков, и приходится включить маленький фонарик над окном, чтобы собаки замолчали и не мешали слушать мелодии Древнего Рима, бог весть как сохранённые и принесённые к нам таинственными ночными музыкантами.

Но я совсем забыл рассказать о том, как ночами к дому приходят лошади — сначала слышны лишь их острожные вздохи, потом шумное фырканье и долгое ржанье, словно призыв далёкой пока зари.

Я не знаю, зачем они приходят сюда, подолгу стоят и вздыхают, а собаки молчат, и только кузнечики не умолкают ни на минуту. Должно быть, это просто…

…снова долго не было писем. Но ведь это лишь потому, что я не нашёл, не смог найти, поймать, схватить на лету вечно ускользающее из рук, уходящее, отслаивающееся время; не мог, потому что не увидел его, не услышал в воздухе, плавающем за ночными окнами, в которые стучат ветви яблонь, и вот уже долгое время проходит без сна, и только спадает жара, как вечерний холодок опутывает тело тонкими, но прочными нитями, которые почти невозможно порвать, не задев мирозданья, не повредив тайные струны зелёных скрипок ночных музыкантов, ибо путь вот-вот разделится на две дороги.

Соединятся ли снова они, пахнущие травой и лошадиным потом, мокрыми шишками, земляникой, покоем, сухим песком, хвоей и чем же ещё? Откуда же нам знать, откуда же нам знать это? Что можем знать мы, находящиеся на расстоянии не ближе руки друг друга, кроме неясных предчувствий дороги? Иначе незачем писать эти письма… свежий запах малины душным вечером, когда небо вдруг обиженно натягивает лоскутное одеяло и грозит кулаком, — если б знать, что всё уже оговорено в пыльных фолиантах и мятых газетах; …и лучше бы выйти в путь ранним утром, когда художник бросает на холст первые мазки, и уйти вслед за чёрным и белой, прямо в бог-его-знает-куда, чтоб не найти оттуда ни следа, ни дороги назад, затеряться в пыльных полчищах и стать имяреком — ветром, серебряным гвоздём, подковавшим дорогу по прихоти пьяного пенсионера, или тем, кто приносит грозу, или встретить тайного поэта на рисовой плантации, и он, загадочно улыбаясь, припомнит что-нибудь старое и отдающее нафталином — стряхнув его, и оно улетит, почувствовав не лёгкость, но желание полёта, когда важно не слово само по себе, но цепи, на которые хозяева садят собак-геометров, лающих по ночам, когда серые лошади издыхают и хватают край рассвета мокрыми и мягкими губами, и вот приходит утро, и пора отправляться; и на пути я встречаю человека, чьё прозвище — Старый Ребёнок, и он признаётся, что вечно шагает на запад. Как вдруг вспоминаю, что забыл написать тебе письмо, и второпях срываю лопух, и готовлю палочку, но Старый Ребёнок говорит мне: «О тот, кто течёт по дорогам провинции пыльной! Не время ль вернуться, ибо чёрный и белая, возможно, скучают. Что ж передать тому, кто приносит грозу?» И я отвечаю: «О, Лао, Старый Ребёнок! Перелай ему, что это…»

…да, именно так: затеряться, исчезнуть, уйти в дальний путь. И лучше это сделать зимой, когда все звуки на улице глушит тихое паденье снега, одеялом укрывает округу. Отправиться в дорогу ночью, бесшумно одевшись и тенью выскользнув из дома и, наглядевшись на холодные звёзды, зашагать к железной дороге, пугаясь и бесконечных белых просеках и задевая ели, испуганно стряхивающие снег после неожиданного пробуждения.

И здесь-то и начинается жизнь зимних пригородных электричек и далёких поездов: ночные гудки тепловозов, мелькающие в окнах огороды с торчащими из-под снега сухими кустами, случайное тепло тёмного вагона, разговор с неизвестным попутчиком, которому сходить через три остановки, беспорядочное мельканье чужих жизней, второпях пересказанных под перестук колёс, неутомимо отбивающих «туда-сюда, туда-сюда», пачка курева, купленная на безымянном полустанке, занесённом снегом и звёздами, затёртый до белизны дорожный мешок, в который входит совсем немного — завёрнутый в обрывок позавчерашней газеты сопливый обмылок, пара коробков спичек, в тряпицу завязанные (ибо не нашлось недырявого кошелька) гроши на первое время, потрёпанный томик Ван Вэя и в нем, между страницами, твоя фотография, которая часто теряется, но непостижимым образом снова оказывается в мешке, потому что помнятся, видно, твои слова, сказанные когда-то давно, да бог-его-знает-когда: «Я тебя никогда не оставлю». И странное дело — мне начинает казаться, что так оно и есть, просто время ещё не пришло, но рано или поздно мы будем вместе, и тогда я расскажу тебе, как лязгают в тамбуре двери и в зыбкий воздух вагона вместе с паром вкатывается комом чья-то жизнь, и, так как я единственный неспящий попутчик, пришелец из сладко посапывающей, похрапывающей, горячей и душной темноты, следует предложение закурить, и снова разворачивается засаленный свиток Книги Судеб, и приходит осознание того, что я обречён вечно быть безымянным неспящим попутчиком, терпеливо слушающим жизнь, пока за окном не начнёт заниматься робкое предчувствие света и не зашаркают по коридору спросонья первые шаги утра. И так бесконечно пишется эта книга, в которую мне доверено кем-то вписать несколько страниц, и приходится писать убористо, крепко подгоняя строчки друг к другу, чтобы хватило бумаги, ибо где же найдёшь ты зимой пыльный лист лопуха, чтоб нацарапать на нём несколько слов. Если только…

…совсем невозможно, — отвечает мне Старый Ребёнок. — Послушай победные песни ветра после обеда, и пусть пыльная буря залепит тебе глаза и уши, ибо от этого слух твой и зрение станут сильнее. Не верь говорящему слово — ибо слово, как путь, разделилось, и кто сосчитает дороги, по которым идёт говорящий?.. И кто кого настигает: ты — время или время — тебя, и кто выскакивает петухом из-под колеса проезжающей телеги, пронзительно скрипящей посреди тишины светлой ночи, пока обоз тянется лугом? И нет уезжающих и нет приезжающих, нет уходящих и нет приходящих.