Дмитрий Бавильский - Несовременные записки. Том 3

Эпилептическое возбуждение облечено в реакцию гнева или ярости, сопровождается агрессивностью и разрушительными действиями, бывает монотонным и длительным: больной долго выкрикивает одни и те же угрозы, ругательства, совершает однообразные движения и действия [1] В тексте рассказов использованы выдержки из учебника «Психиатрия» (авторы: Н. М. Жариков, Л. Г. Урусова, Д. Ф. Хритинин). Цитаты эти не случайны… а с другой стороны — не обязательны. (Прим. автора). .

Екатеринбург, 1996

Дело в том, что у Бавильского плащ с прорезями был. То есть засунешь руки в карманы и можно, к примеру, незаметно гениталии почесать. Он часто так и делал. Порой даже вовсе и не потому что чесалось, но просто лишний раз в этой ценной возможности убедиться. Очень удобная и, как оказалось, полезная вещь. Однажды вечером стоит он на остановке, карету ждёт. А рядом какой-то пьяный шарохается. И нечаянно наступает Бавильскому на лакированную туфлю. Вместо того, чтобы, понимаешь, извиниться, или там, упасть тут же в канаву, эта пьяная русская (?) свинья наступает ещё раз. Бавильский свои глазёшки-щёлочки сузил, невидимые кулачки сжал крепко-накрепко, ну и высказался. Так он, конечно, человек сугубо сдержанный и, может быть, даже отчасти благородный, но тут он что-то не сдержался и выплюнул (а, может быть, просто вырвалось): «Чтоб ты сдох!» Не то, чтобы ему как-то ругаться-то особенно хотелось или сдержаться сил никаких не было, вовсе нет. Была во всём этом ну такая обыденность, такая, понимаешь, обречённость на обречённость, что важно было хоть как-то ситуацию эту отметить. Для себя. Чисто символически. Но не тут-то было. Пьяный, между прочим, как стоял, так вот тут же, от слов этих, и упал точно подкошенный, помер мгновенно. А после и вовсе растаял в неизвестности. То есть попросту исчез. Странно стало Дмитрию Владимировичу, так как он уже давно не верил в силу слова, ни печатного, ни, тем более, устного. Но именно так, собственно, и была обнаружена уникальная возможность мгновенного уничтожения неугодных Бавильскому людей. Нужно было только сжать под плащом правое яичко (мужской орган этот, между прочим, «яичком», а не «яйцом» называется, яйца они, вообще-то у куриц и каких-нибудь, извините, перепёлок водятся), потому что он как раз в это время правое яичко сжимал и после этого (последовательность строго обязательна) сказать вражине: «Чтоб ты сдох», как тот мгновенно лишался последних признаков своей жалкой и ни на что негодной жизни. Сначала Бавильский закручинился, так как был вообще-то неплохим, добродушным парнишкой, не лишённым ответственности и любви к человечеству. Его даже угрызения совести стали мучать, мол, кто он такой, чтобы человека, даже самого негодного, жалкого и никчёмного, главной драгоценности лишать. Решил он более, что ли, трезво и сдержанно относиться к своему словарному запасу, и, по возможности, не чесать на улице яички. Даже незаметно. Но сердцу не прикажешь. Вечно попадётся на глаза какая-нибудь гадкая бабища с кошёлками. Или нищенка привяжется. Или автомобилист-гнида-любитель обрызжет… Как не возмутиться, как не заявить во всеуслышанье о своём праве на первородство. Тем более, что такая могущественная фига в кармане (и ничего ему за это не бывает!)! Стал он, скажем прямо и нелицеприятно, своей особенностью пользоваться и даже злоупотреблять. Зайдёт, бывало, в автобус, глянет на всех волком и прошипит как бы в сторону: «Чтоб вы все сдохли!». Глядь — и никого, одна кондукторша пьяная спит, прислонившись к водительской кабинке, да сам водитель очередной концерт Тани Булановой слушает. Но Бавильскому их убирать нет никакого резону, потому как он за порядок и дорожную безопасность на дорогах. Постепенно, входит этот мизантроп во вкус, а безнаказанность, с которой он осуществляет свои злодеяния, только мирволит новым и новым виткам гонки вооружений. И несмотря на некоторую припухлость детородного органа, который ведь не приспособлен для постоянного дёрганья туда-сюда, он продолжал прочищать среду своего обитания. В надежде на то, что несмотря на непреодолимую порочность человеческой натуры и неизбывные недостатки воспитания, эти сволочи хотя бы через страх за свою никчёмную жизнь придут к осознанию необходимости переходить улицу на красный свет (ну, хотя бы в его, в его присутствии). Или не толкаться при выходе из транспортного средства. Потому что если я, при этом самом выходе, не прилипаю ко всем окружающим и соблюдаю дистанцию, не тороплюсь на трамвайных ступеньках свернуть себе голову, это ещё совершенно не означает, что я остаюсь. Я выхожу, суки, слышите, я тоже выхожу здесь, на этой, на этой же самой остановке. Мизантропия — это когда ты себя уже никому не объясняешь, не пытаешься быть понятным. Мизантропия — когда всему неприятному говорится о целесообразности самоуничтожения и одновременного исчезновения, можно сказать, стирания из памяти сознания. Но мизантропия, она опасна, своей практически неизлечимостью, и всё стремится, дрянь такая, углубиться, понимаешь, и вширь, и вглубь, захватить как можно больше места. Короче, прогрессировать безостановочно и безвозвратно. Так, стоило Бавильскому подумать, что тысячи людей не моют руки после туалета или не смывают за собой в редакционном туалете, как и без того узенькие глазки его становились ещё уже, верхние зубы мудрости напрочь сливались с нижними зубами, а кулачки сжимались в таком пароксизме ненависти, что впору побеспокоиться о потенциальной возможности его деторождения.

Тем не менее, случай массового исчезновения людей стал всего через каких-то пару месяцев широко известен и поставил перед властями Челябинска серьезный вопрос: как и куда? Мэр и губернатор каждый день выступали по телевизору и на радиостанции «Новая волна-2», разводили в прямом эфире руками: никаких закономерностей выявить не удавалось. Так продолжалось ровно до того момента, пока озлобленный человеконенавистник не заявился собственноручно (!) на пресс-конференцию и решил вопрос власти (как всегда втихую, исподтишка) в городе навсегда. В своей безнаказанности Бавильский, между тем, жил припеваючи. И если ему, к примеру, стипендия была получена им вовремя, то очень многих и многих людей удалось-таки и спасти. Но никто не знает, где найдёт, где потеряет (а если бы знал, то мог соломку подстелить). А Бавильский, как и всякий уважающий себя негодяй, успокаивал своё подсознание тем, что, можно сказать, полезное дело делает (он так и говорил себе: «полезное дело делаю») — со скрытой безработицей борется. С искоренением людских пороков и исправлением бросающихся в глаза недостатков. Он, конечно же, понимал, что-всех не исправишь. Да только подобные благородные задачи перед ним и не ставились. Он лишь свой, свой частнособственнический инстинкт таким образом удовлетворял. Между тем, действительно, в городском-коммунальном хозяйстве со временем обнаружилась серьёзная нехватка рабочей силы. Впрочем, многие классы и прослойки оказались серьёзно побитыми. Особенно не повезло учителям математики и одному директору дк «Монолит», которого он исчезал медленно и по частям. Не повезло и приезжающим в Челябинск поп-звёздам (из них ни одной не удалось вернуться обратно, и вскоре они, ура-ура, просто-таки забыли дорогу на Южный Урал!). Но особенно перепало управленцам и прочей чиновничьей сволочи, текучесть кадров которых вплотную подошла к критической точке. А местные снобы и интеллектуалы, впрочем, как и продавцы коммерческих ларьков, вообще исчезли как биологический вид. Осиротевшие ларьки (Бавильский специально проводил по выходным такие, знаете ли, особенные рейды, не пропуская ни одного) стояли безмолвно, пока их не разворовывали-сжигали-отбуксовывали-на-свалку. Целей личного обогащения Дмитрий Владимирович не преследовал, даже как раз всячески наоборот, как мог сочувствовал своему родному городу и, как умел, помогал экологической чистке окрестностей. Надо отметить, что паники никакой так и не открылось. Все с пониманием относились к бесследному исчезновению в городе разных не очень приятных людей, как-то свято веря, что их-то уж ну никак не тронут. Ан нет. До поры, до времени, так и бывало. Но стоило кому-то оступиться, встать на скользкую тропу невежливости и неблагодарности, невнимательности или несдержанности — Бавильский тут как тут, подсекал промах и хищно запускал руку в свой плащ. Народу становилось всё меньше и меньше, пока заселенность города не достигла вопиющего предела. Вы думаете, Бавильский лихорадочно искал выхода из создавшейся ситуации, экспериментировал с левым яичком и своим роскошным чёрным пальто, пытаясь противоядием наладить сквозные дырки в карманах? Ничего подобного, чать, пальто — не лишнее, пусть у кого их несколько, себе в своих пальто дырки дырявят. Нет, просто он с чувством собственного достоинства и пониманием того, что никто от ответственности не уйдёт, выходил на пустынные улицы Челябинска и долго-долго ходил по магазинам или ещё куда-то, или просто гулял в поисках безветрия, наслаждаясь, просто-таки упиваясь этим бесконечным одиночеством, этой неземной тишиной, морозным воздухом, обжигающим и прокуренные бронхи, и берега застывшего Миасса. Он радовался как ребенок хрустящему, как зимнее яблоко, гравию. И облачку горячего пара, вырывающемуся из его хищного, но чувственного рта наружу. И низкому закату поздне-осеннего, зимнего почти неба, на которое высыпали к вечеру и расположились в облаках, воробушками в сене, веснушки крупных как твои слёзы звёзд.