Валентина Ермолова - Мужские прогулки. Планета Вода

Фиалков улыбнулся в ответ, но настороженно спросил:

— Какой… э… такой?

— Ну… модник.

— Это хорошо или плохо?

— Я не оцениваю. Я констатирую.

Фиалков в свою очередь, склонив голову к плечу, с демонстративной внимательностью оглядел Гаврилова и произнес с некоторым оттенком сожаления, смешанного, однако, с восторгом:

— Да и ты такой же!

— Какой? — насторожился и Гаврилов.

— Ты ведь знаешь.

— Нет, все меняется вокруг нас, и мы меняемся вместе со всем, — с философским видом заметил Гаврилов.

— И все-таки мы не меняемся, — твердо сказал Михаил Михайлович.

— Пусть так, если иметь в виду суть, сердцевину, так сказать, нашу, — примиряюще согласился Иван.

Оба они испытующе посмотрели друг на друга, и оба твердо выдержали взгляд. Зоя, каким-то особым чутьем уловив мгновенно возникшую меж мужчинами напряженность, торопливо провозгласила тост за встречу и новую старую дружбу.

Они познакомились на Колыме, на прииске, где работали после окончания институтов. Оба молодые специалисты, оба жили в шумном безалаберном общежитии, оба выделялись из грубоватой среды «вербованных» парней — для возникновения взаимной симпатии этого оказалось вполне достаточно. Во всем остальном они являлись прямой противоположностью друг другу. Гаврилов высоченный, метр девяносто, с мягким широкоскулым лицом, выглядевшим, однако, мужественно из-за смуглой, будто прокаленной южным солнцем кожи, обладал, как и положено физически крупным людям, характером легким, общительным и инициативным. Ему все давалось легко. Люди прямо липли к нему, и он всегда, не прилагая к тому ни малейших усилий, ходил во главе свиты из четырех-пяти закадычных приятелей. Фиалков же был самолюбив, обидчив, красив и низкоросл, чтобы казаться выше, носил обувь на толстой подошве и выработал неестественно прямую осанку с высоко вскинутой головой. То ли трудные условия прииска, где население, состоящее сплошь из вербованных, менялось каждый сезон, то ли закономерности общения, согласно которым человек ищет в другом то, чего недостает ему самому, — что-то сдружило Фиалкова и Гаврилова на удивление окружающим. В их отношениях было и уважение друг к другу, и немало места оставалось для соперничества, поводом к которому служили и такие, например, качества широкой гавриловской натуры, как дружелюбие, непоколебимая уверенность в правоте любых своих слов и поступков, и фиалковское умение обходиться в жизни малым, самоограничение в желаниях, взыскательность в выборе привязанностей.

— Витьку Заболотного помнишь? Ах, были времена!

— А где Елов? В Москве, говорят? Тоже хорош был, прохиндей!

Зоя, подперев голову ладонью, внимательно слушала. Ее блестящие, будто лаковые, зеленые глаза перебегали с одного на другого, время от времени она с ласковой снисходительностью улыбалась им. Фиалкову понравился ее мягкий поощряющий интерес к прошлому Гаврилова. Он знал многих женщин, которые старались вытравить у своих мужей память о досемейном периоде. Становясь женами, они рвали фотокарточки былых подружек мужа, запрещали даже упоминание каких бы то ни было женских имен, постепенно и последовательно — кого хитростью, кого грубостью — отваживали друзей мужа, стараясь заполнить сознание супруга лишь собой да домашними заботами. «Умеет выбирать женщин», — с завистью подумал Михаил Михайлович. Всегда у Гаврилова были самые красивые, самые умные и верные девчонки. Любопытно, что в нем находят такого особенного? Говорят, один известный писатель сказал сыну: «Знаешь, почему нас не любят женщины? Потому что мы их мало любим…» Похоже на правду. Фиалков улыбнулся. Гаврилов любил женщин, и они любили его. И всегда обаяние Гаврилова усиливалось обаянием окружающих. Фиалков тайно ревновал друга к девушкам и завидовал его успеху у них. Когда Иван оставлял своих подружек, что случалось довольно часто, за ними начинал ухаживать Фиалков; он словно бы не доверял собственному вкусу и не мог решиться на самостоятельный выбор, встречавшиеся ему девушки казались недостаточно хороши. Но даже самая неприметная привлекала его внимание, если ею, хоть ненадолго, заинтересовывался Гаврилов.

Им о многом не терпелось поведать друг другу, но обоих одинаково сдерживало присутствие Зои. Догадавшись об этом, она молча вышла из-за стола, и Фиалков уловил тихий скрип притворенной двери в смежной комнате. Оставшись одни, Иван и Михаил Михайлович вначале переселились на кухню, затем плотно закрыли кухонную дверь и сварили кофе, словно бы собираясь полуночничать.

Так оно и вышло. Давно выпили весь кофе, вскипятили чай и выпили его, а никак не могли расстаться. То веселясь, то умиляясь одним им известным подробностям, размягченные и растроганные вновь возникающей в них душевной расположенностью друг к другу, говорили и говорили, и казалось — всего не переговорить.

— Та-ак, значит, ты не женат. А я вот, братец ты мой, сподобился. Остепенился, как говорят. Обзавелся сынишкой, славный парнишонка у меня! Жаль, не увидел, у бабки гостит сейчас… Немного приболел, и бабка взяла на пару деньков…

Гаврилов на цыпочках прошел в другую комнату, вернулся с фотографией светловолосого узкоглазого хорошенького мальчугана. Фиалков с интересом рассматривал карточку, выискивая в детском неопределенно-расплывчатом личике черты друга. Гаврилов задумчиво ворошил спадающие набок черные, глянцевые, словно из вара, слитки волос. Его карие выпуклые глаза ласково лучились улыбкой.

Иван поднялся со стула, обошел Фиалкова, пристально вглядываясь в него с недоверчиво-изумленным лицом, точно засомневавшись внезапно в реальности встречи, и хлопнул его по плечу.

— Ты не представляешь, чертушка, как я рад!

— Взаимно, — коротко отвечал Фиалков, сдерживая свои чувства.

Они засиделись чуть не до утра и вышли на улицу, когда стали меркнуть звезды. Иван, в пальто внакидку, проводил Фиалкова до стоянки такси. Над заснувшим, притихшим городом шел неслышно теплый дождик. Прозрачная водяная завеса поглощала звуки, не было слышно даже шагов. Пахло размокшей вишневой корой, оживающими клейкими почками тополей, свежо дышала влажная земля, могуче гнавшая наверх зеленые ростки там, где она еще не была закована в броню асфальта.

— Хорошо-то как! — прошептал Иван, словно бы опасаясь нарушить тишину ночи.

Фиалков работал отоларингологом в специализированной, лучшей в Игорске детской больнице, куда устроиться непросто даже отличным специалистам, но куда он все-таки попал — в горздравотделе вспомнили его отца, известного в свое время педиатра. Местом Михаил Михайлович был доволен: более интересная, нежели в районной поликлинике, работа, посолиднее статус, да и зарплата повыше. Он был честолюбив, следовательно, мечтал о выдвижении, о научно-исследовательском институте, о славе ведущего отоларинголога, о мастерстве, которым восхищались бы коллеги. Не далее как сегодня изложил он собственный метод лечения респираторных заболеваний у грудных детей, и заведующая отделением Надежда Петровна Зумская отнеслась благосклонно как к методу лечения, так и к его автору, обещала поддержку в горздраве. «С таким шефом можно работать: очаровательная женщина, прекрасный специалист, умница, чуткий руководитель», — удовлетворенно решил Фиалков, выходя из кабинета заведующей. В конце рабочего дня на пути в больничный душ его нагнал молоденький практикантик и позвал к телефону. Гадая, кто бы это мог звонить, Михаил Михайлович вернулся в ординаторскую. Он не сразу узнал голос Ивана, сильно изменившийся за те годы, что они не виделись, заматеревший, густой, с утвердившимися нотками властности, но не откровенной, а как бы полушутливой, игривой. Вслушиваясь в этот голос, Михаил Михайлович вспомнил, что Иван так и не удосужился накануне полюбопытствовать, каким же образом попал в его квартиру Фиалков. Самонадеян, батюшка, по-прежнему! Интересоваться такими малозначительными подробностями не в его духе!