Валентина Ермолова - Мужские прогулки. Планета Вода

Иван приглашал на часок прошвырнуться, людей посмотреть, себя показать. Условились встретиться в центре, возле кафе-«стояка», знаменитого крепким черным кофе.

Еще издали Михаил Михайлович заметил сутуловатую представительную фигуру друга. Тот стоял, прислонясь к узорной чугунной ограде сквера, и глядел поверх голов прохожих с видом глубокомысленным и значительным, дающим одинаковые основания предполагать занятость его головы мыслями как высокоабстрактными, на предмет устройства вселенной, так и насущно-прозаическими — о пользе похмелки, например. Застигнув себя на столь насмешливом восхищении приятелем, Фиалков еще немного, оставаясь незамеченным, полюбовался им и настроился на благодушный лад, готовясь провести вечер в развлечениях.

Иван вздрогнул и с напряженной улыбкой застигнутого врасплох человека приветствовал Фиалкова.

— Где отсутствовал? — поинтересовался Михаил Михайлович.

Иван не понял, деловито отчитался:

— Да тут я, тут, давненько тебя поджидаю.

Они не спеша пошли по улице, бессознательно установив размер шага, удобный для обоих, пошли, не сговариваясь, еще сами не зная, что предпримут в следующую минуту. Иван расстегнул плащ на меховой подкладке и вышагивал, с наслаждением подставясь теплому влажному ветру, высокий, видный. Фиалков отметил: встречные девушки бросали заинтересованные, вмиг приобретающие мечтательность, взгляды на Гаврилова, на что тот никак не реагировал. И это качество — бесстрастие при виде хорошеньких женщин — было новым в Иване, что дало повод Фиалкову не то с удовлетворением, не то с сожалением, имея в виду одного Гаврилова, не себя, подумать: стареем, однако, стареем! Обычно рядом с Иваном, который неизменно выглядел элегантным даже в самой затрапезной одежде, остальные казались одетыми с чужого плеча, и Михаил Михайлович порадовался, что выходя утром на работу, надел ловко сидевшую на нем куртку, перешитую собственноручно из старого отцовского кожаного пальто. Он немного стыдился своего увлечения шитьем, вызванного скорее не склонностью натуры, а суровой необходимостью: из-за невысокого роста ему не всегда удавалось приобретать магазинную одежду по вкусу. На старой зингеровской машинке, оставшейся после матери, он вначале приловчился ушивать великоватые ему больничные халаты, а потом, приобретя навык, стал перекраивать ширпотребовские рубашки и брюки, да с таким чувством стиля, что молодые больничные щеголи считали, будто его обшивает первоклассный портной.

Шагавший неторопливо Гаврилов внезапно расплылся в широченной ухмылке и приветственно замахал кому-то. Навстречу им двигалась в таком же неспешном ритме, но с целеустремленным видом группка мужчин, заполнившая собою весь тротуар и разговаривающая во весь голос, точно вокруг них никого не было.

— Ну, братец ты мой, «козисты» мои — как часы! — с восхищением отметил Гаврилов. — Все тут. А? Каковы гусары!

С обеих сторон послышались восклицания: «О-о! Здоров!» — «Здоров!» — «Как дела?» — «Как сажа бела!» — «Средне. Меж плохо и очень плохо!» — «Что так?» — «Да жизнь ведь штука полосатая!» — «Куда направляемся?» — «Все дороги ведут к пивной!»

Фиалков был тут же всем представлен. Вначале он никого не запомнил, только отмечал, как различны рукопожатия: у одного вялое, еле ощутимое прикосновение, видимо, вообще не обучен подавать руку — сует лопатой, у другого это формальность — сунул, не отрываясь от разговора с соседом, и тут же отнял, и только у третьего рукопожатие было открытым, сильным жестом дружелюбия.

Шумно ввалившись в кафе, взяли по чашке двойного кофе и рюмке шартреза. Организовал все Гаврилов, как-то ловко выдвинувшись вперед, и буфетчица тут же расторопно откупорила бутылку ликера, приготовила кофе и даже выставила из-под прилавка тарелку со свежими пирожными. Гаврилов жестом позвал самого младшего «козиста», лупоглазого краснощекого парнишку, и тот мигом перетащил заказ с прилавка на круглый стол в уютном тихом углу.

Мало-помалу Михаил Михайлович стал различать лица и запоминать имена. Украшением компании, несомненно, являлся Семен. Одет он был броско и пестро. Но ни яркие одежды, ни обилие декоративных вещей — значков, цепочек, перстней — на нем не выглядело безвкусно, наоборот, придавало этакую артистичность. Он мог быть режиссером, притом из тех, кто работает с зарубежными кинофирмами. Лупоглазый парнишка по имени Ганька Стриженок казался совсем зеленым, едва вышедшим из отроческого возраста юнцом — уж больно свежим и детским выглядело в нем все: и круглые, восторженно вылупленные глаза, и нежные щеки, то и дело опаляемые румянцем смущения, и забавно вихрастые, младенчески светлые волосы. Более других, исключая, разумеется, Ивана, понравился Михаилу Михайловичу Филипп Прокуда — плоский, по-щучьи гибкий и тощий, с лицом аскета, на котором казались излишне крупными и лоб, и нос, и костистые скулы над впалыми щеками. Чувствовалась в нем та сила характера, которая лишь одна и дает естественную свободную раскованность, которой Фиалков всегда завидовал и которой всегда не хватало ему. Не умея сразу найти общего языка с незнакомыми людьми, Михаил Михайлович замыкался, каменел в неприступно высокомерной позе, вызывая к себе неприязнь новых знакомых. Лишь немногие догадывались, что его чопорность, надменность — это всего лишь форма самозащиты, вызванная боязнью насмешки или неосторожного слова по поводу его роста. Для того, чтобы проявиться, ему необходимо было несколько встреч, да и то в подходящей обстановке, с людьми, ему нравящимися.

Скоро Михаил Михайлович понял, что двое в группе с неудовольствием восприняли его присутствие. Ганька время от времени недружелюбно косился на новенького, а Семен вовсе не обращал на него внимания, будто его тут и не существовало. Они сразу же избрали манеру говорить через голову Фиалкова. Беседовали о чем-то своем. Ганька рассказывал о каком-то конфликте с главным архитектором города. Тот пришел в отдел требовать подписания проектной документации на застройку нового района, ну а Гаврилов, захлебываясь от возбуждения, частил Ганька, ни в какую без анализа грунтов. Еще бы! Такой эксплуатационно трудный участок, а тому, видите ли, некогда делать изыскания. Он: что вы, мол, играете в принципиального борца, хорошо сохранять невинность этого…

— Утописта, — подсказал Иван, не без удовольствия слушавший рассказ Ганьки.

— Да, хорошо, мол, сохранять ее, относясь к жизни, как к шахматной игре. А жизнь, в отличие от утопии, это сплетенье непредвиденных обстоятельств, горящий план, звонки сверху, нажим со всех сторон…

— Ну? — поторопил Ганьку Семен.

— А Гаврилыч: в шахматы, мол, не играю. А что касается моей трактовки утопии, то утопист вы, коль скоро путаете профессионализм с «чего изволите-с?».